Накопилось с весны

ТАЙНЫ УСПЕХА

Заговорить весело и увлеченно,
крикнуть добрый день кому-то на противоположной платформе,
захохотать, услышав смешную шутку,
прищелкнуть языком, увидев живот красавицы,
протянуть руку незнакомой знаменитости поверх голов,
смело нахмуриться, увидев банду хулиганов,
немедленно купить книгу знаменитого брадобрея,
долго задавать вопросы запыхавшемуся чемпиону,
посетовать на повышение цен (в соседних странах),
ужаснуться бедности (на других континентах),
удостоиться дипломов менеджера, администратора, социолога,
охотно участвовать в телевизионных диспутах о милосердии,
гордиться военной славой родины удачных войн,
не афишировать суммы на счетах дальних родственников в Швейцарии,
удачно выбрать подрядчика для строительства новых домов в пригороде,
умело организовать прием на загородной даче,
не позволять дремать своим сбережениям,
помочь продать вагон карабинов энергичному африканскому генералу,
почувствовать необходимость выйти из семейной спячки,
снять квартиру для хорошенькой преподавательницы стрельбы из лука,
съездить в Бразилию за недорогим лифтингом,
принять меры против накопления холестерина в венах,
прибегнуть к сердечным стимуляторам,
избегать сильных переживаний во время скачек,
ограничить общение с преподавательницей китайской гимнастики,
стараться чаще выходить в приватный парк,
как можно меньше пить виски, снотворных и стимуляторов,
навестить могилу родителей и убедиться в ее хорошем состоянии,
почувствовать безразличие к только что забитому голу,
больше не узнавать самого великого исполнителя куплетов,
чаще спрашивать время у медсестры (из Восточной Европы),
следить взглядом за бьющейся по эту сторону стекла мухой,
стараться дотянуться ночью до бутылки с водой,
упасть на пол и больше не шевелиться.

ИНОЕ

Перелистывать страницы книги надеясь обнаружить чистое слово
Крутить ручку настройки приемника
Разыскивая ухом кусочек музыки в массе звучания
Вглядываться в лица прохожих ловя
Отблеск удивления перед открывавшейся вечностью
Смотреть на летящие облака восхищаясь до слез их эфемерностью
Следить за паденьем листа дерева предвкушая собственное исчезновенье
Провожать взором загорелые колени велосипедистки
Вычисляя за сколько минут она доедет до следующего перекрестка
Подниматься к себе в мансарду не останавливаясь до этажа шестого
Гордясь хорошей работой привычного сердца
Засыпать глубокою ночью невинным сном
Наслаждаясь плавать в неведомом голубом пространстве

СВИДАНИЕ

Красота ее рта казалась необыкновенной
Тонкая линия верхней губы изогнутая луком усмешки
Приоткрытая нижняя обнажала жемчужную кукурузу зубов
Подбородок вызывал в памяти образ лебедя
Округлый тупой кончик носа изливал вожделение
Наполняя им взгляд слух и даже потели ладони
Немного беспокоила форма узости лба но к счастью
Ресницы полностью пленяли вниманье
И еще эти брови крыльями ласточки
Возносили предвкушение к далекому небу
А потом сладость косточек ключиц
Стекавшая к полушариям Магдебурга
Снабженным розовыми бутонами изнеможения
И наконец прерывая становящееся тягостным ожидание
Мужская рука поглаживала осторожно бедра
Проникая в пространство горячей тьмы между ними
Достигая вздрогнувшего шершавого углубления
Производя пожатием вздох и трепет
Нет нельзя вслух говорить о том
Что происходило с нами далеко заполночь

ФИЛОСОФ

Я спросил старого китайца лежавшего на асфальте при входе в театр
Почему инь и янь все время меняются местами
Он долго вслушивался в звуки непонятной речи и улыбался
Произнес вероятно слова и повернул руку ладонью вверх
Нужно думать что он просил милостыню и я так подумал
Положил на нее монету с профилем испанского короля
Он покачал головой и протянул мне деньги обратно
Улыбаясь он говорил что-то держа руку козырьком над глазами

ВОСПОМИНАНИЕ ДЕТСТВА

Всё связать в пучки
Всё сложить в аккуратные кучи
Всё разложить по коробкам
Всё развесить на стенах
Всех вывести во двор
Всем раздать деревянные кружочки
Всем приказать положить их на землю
Всем приказать отвернуться от них
Всем выдать по бутерброду
Всем приказать снять пиджаки
Всех пересчитать дважды
Всем приказать сравнить результаты
Всем приказать поднять правую руку
Всем продемонстрировать силу убеждения
Всех вынудить потупить взгляд
Всех отпустить живыми до следующего раза

ТРЕЗВЕНИЕ

Среди комсомольского воронья
Прошла наша певчая юность
И вот наша очередь развалиться на канапе
Потягивать различные бодрящие напитки
Когда-то втянутые ныне вывалились животы
И блеск взора подернулся поволокой сиесты
Смех взлетавший жаворонком
Стал жирным ползающим словно черви
Надежды уступили место проверке счетов
Вера вышла на минутку взглянуть на небо
И не вернулась а вот любовь
Обозначилась потным сопеньем в гостинице
Скучные списки титулов названий участий
Завесили окна и двери и даже форточки нет
Бедную душу ничто теперь не достанет
Разве великая блистающая угроза исчезновения
Только последний предел режущий последнюю пуповину
О ночная красавица соблазняющая однако немногих
Любовница берущая всякого по своему усмотрению
Не разбирая ни пола ни возраста писательница
Высекающая на продолговатом камне
День окончательной встречи с незадачливым смертным

ПРАЗДНИК В ПРОВИНЦИИ

Приближалась танцуя задела плечом
Я взглянул не подумав тогда ни о чем
Лишь наутро увидел движенье бедра
И в тревоге ужасной воспрянул с одра
Только сонное зрел трепетанье ресниц
И волшебно скольженье руки ее ниц
Открывался заветный мерцающий холм
Вожделенья и стонов и сладости полн
Словно выпук упругий тяжелой волны
Будто шелест речений горячей молвы

ТАК БЫЛО

Он писал эту книгу двадцать лет.
Ты прочел ее за одну ночь.
Так и должно быть, иначе не хватит
Людей на земле прочитать все книги

И оправдать существование библиотек.
И тем более библиотекарш.
Я знал одну по имени Маргарита,
У нее была неприязнь к произведению «Фауст»,

Он исчезал с ее поступлением на работу.
Читателей у сей знаменитой книги
Насчитывалось совсем немного. В конце концов,
Об этом знал только я, следовательно, никто.

Еще Маргарита любила водить пальцем
По запотевшему стеклу моего старенького автомобиля.

СВЯЗЬ ВРЕМЕН

вернуться в детство
через дверь ароматов трав
оказавшись в нем
смотреть в будущее
окно звездного неба
очнувшись оплакивать
настоящее

ПЕРЕД ПОВЕСТЬЮ

приходит мир на эти берега
под этой желтою луною
спасибо Господи печаль моя легка
как птичий лет над головою

великий день степенно настает
и ветер возится с ветвями
о рук твоих чудесный хоровод
и поцелуй горячими устами.

НА ВЕРАНДЕ КАФЕ

лаковые сапоги офицера
мятый галстук экономиста
запачканный пиджак художника
кокетливые баскетки студентки
широкие шаровары двоечника
пестрый костюм жокея
оживленная галиматья телеспикера
легкое платьице школьницы
тяжелая сумка домохозяйки
фетровая шляпа пенсионера
глубокое декольте певицы
жирное брюхо полицейского
лукавая улыбка министра
потная рука издателя
торопливая дребедень радиокомментатора
жирные щеки музыковеда
настороженный взгляд профессора
грязные волосы клошара
дубовый гроб генерала

и другие социальные роли

ПОСЛЕ ЭТОГО НЕ ПО ПРИЧИНЕ ЭТОГО

Пчела собирает нектар, а уже подбирается ветер сбросить ее в воду
Зоркий глаз сокола видит пугливую мышь вышедшую на сбор урожая себе на погибель
В венах маньяка густеет адреналин при виде беспечно идущей домой кассирши универмага
Встает солнце последнего дня изнемогшего от жажды заблудившегося гидролога
Рассеянно входит поэт в кафе и не знает что встретит сегодня любительницу его стихов надевающую после долгих раздумий розовые колготки
Школьник дрожа идет на экзамен с единственной теоремой в голове, и она-то и попадется ему в билете
Голодный бомж дрожащей рукой вписывает последнюю цифру счастливого номера лотереи
Муха цеце пронзающая кожу на бритом затылке спящего под пальмой вождя племени и заражая его смертельной сонной болезнью, не видя макаки уронившей огромный орех кокоса падающий вниз с растущей скоростью несущий смерть мухе вождю и мирному договору с соседями, оставшемуся неподписанным наступающим вечером при свете факелов на площади поселка
Директор банка в пижаме потягиваясь потягивает свой утренний кофе не ведая что в девяти километрах четверо безжалостных налетчиков смазывают и заряжают свои калашниковы
Известный писатель обнимает за плечи лолиту на берегу синего океана любуясь пенистым гребнем на горизонте не понимая что привлечен видом так называемого цунами
Дирижер дремлющий на заднем сиденье такси после долгого перелета испуганный сновидением Петрушки Стравинского сталкивающим его с дирижерского пульта в черную суфлерскую яму
Водитель грузовика со строительным мусором мчащийся к перекрестку уверенно нажимающий на педаль не зная что воздух весь вышел из тормозов через крохотное отверстие в проржавевшей металлической трубке
Премьер-министр читает доклад об экономии ожидаемой от принятия закона об эвтаназии не подозревая что стенки его сосудов утончаются в четырех местах готовясь прорваться и дать вытечь крови в центрах управляющими движением мускулов и парализовать их увы навсегда

И другие последствия неведения.

НУ И НУ

Ну поднимись
ну встань
ну переставляй ноги
ну давай ну потерпи
ну упрись ну нажми
ну подотрись
ну что ты такой
ну еще немного
ну тяни
ну подожди
ну поцелуй
ну вздохни
ну скажи
ну попей
ну утрись
ну не дрожи так
ну несите его
ну вот и всё

ЛЕТОПИСЬ

Вс. Некрасову, с восхищением

жили
переживали
дожили
жили же
переживали
пережили
жили
и дожили
переживали
выживали
доживали
и жили
дожили
переживали
выживали
отживали
выжили
сживали
поживали
и жили
и были
и сплыли

Разговоры с Виктором Кульбаком

Золотая осень и серебряная игла
Разговоры с Виктором Кульбаком

Отрывки из книги сей
по-русски
на сайте сем


Читать больше[1]

Буквально с любовью

2002
Дерево, бумага,тушь
23х23 см

Приближаясь к Парижу

ЖАЛОБА ОСТАВЛЕННОГО БОГОМ

Снова болезни пришли, и не оказалось лекарства,
прыскает ядом раздавленная надежда.
Думал – труды накопил, оказалось – мытарства
и сгнившая из фиговых листьев одежда.

Спасаюсь, пытаясь войти в ритм, соразмерный
теченью широкой реки с полноводною глубиною.
Только б расслышать его слабеющим слухом вечерним,
из обломков мысли плот сколотить, уподобившись Ною.

Кстати, плач старика удивительно напоминает
Смех старика. А обратное – справедливо ль?
Чтобы проверить, третий год случая ожидаю,
как пустыня – дождя, как застрявшая лодка – прилива.

А осень решительна в этом году. Не колеблясь
со всех сторон света сходятся холода в моем сердце.
И как бы вверх ни тянулись еще зеленые стебли,
Им не прибавить в росте, а ему не согреться.

Впрочем, друзья юности меня посещают:
Экклезиастом зовут одного, а другого – Иов.
Только напрасно я пир приготовил и ветхий том открываю, –
остались нетронуты и твердая пища, и пиво.

Уже и не знаю, куда направить мои усилья
освободиться от тяготы не завершаемого томленья.
Оно не поддается ни уловкам стиля,
ни упражненьям жестоким, ни нарочитой лени.

Вместо жар-птицы премудрости, казавшейся завершением,
верным проводником на остаток существованья дороги, –
я снова перед чертой, и что за значение
этого окровавленного нуля, рабства, бедствия и порога?

Ветер шумит надо мной в кронах деревьев,
синева простерлась над ними, лишенная веса и меры.
Где же они, отчего так невидимы носители перьев,
сторожащие доступ в певучие дали и сферы?

Возносилась молитва Давида, моя же – отяжелела.
Раненный день обступил – и не оказалось лекарства.
От болезни смертельной не помогает ни трусость, ни смелость.
Надобно только одно, и это – Небесное Царство.

1996


ПО БЕРЕГУ МАРНЫ ПРИБЛИЖАЯСЬ К ПАРИЖУ, В СЛЕЗАХ

Этим лекарством снова воспользуюсь
этой пешей ходьбой навевающей мысли
она сглаживает воспоминания
она сами знаете дело в том что

если бы мне удалось говорить
захватывая то что поглубже что уже сливается в ком
шевелящийся словно живой словно волна
то что принадлежит всем

и тогда среди деревьев и прерий
холмов застроенных густо домами кварталами
среди пустырей уже назначенных в жертву городу
где еще видны вишни и яблони былых садов
произнести название местности
имя странного места моей протекающей жизни
долина реки Марны
говорят это остаток латинского наименования
Матрона! – говорили легионеры Сабиниуса
разжигая костры и выбирая на ужин коней похуже

Вместив частицу уходящего века
крошку почти законченного тысячелетия
хотя согласно новейшим предположениям
опять какие-то неполадки с календарями
то слишком много то слишком часто
то слишком коротко и еще не знали еще не имели
данных которых ныне кажется предостаточно

Ну подождем ну вздохнем ну подышим
морозным какое счастье и свежим туманным воздухом
скрипя инеем наступая на тонкую льдинку
продолжая песнь одинокого на пустыре

Когда слово одиночество приходит на ум
имеется в виду не отсутствие другого приятеля или даже
приятельницы дело не в этом
речь идет конечно об Одиночестве
не имеющем равных подобных
о таком какое повторяет почти безнадежно
Почему Ты оставил меня о Боже
что я сделал такого что Ты отошел без всякого объяснения
оставив мне шелуху богословия
закоченевших формул законников и всего множества
людей на твердой зарплате

в этом нет ничего дурного
у них нет ничего другого чтобы прожить
питая тело и согреваясь центральным а как же иначе отоплением
умиляя душу похвалами подобных и возгласами одобрения
чтобы не так было страшен холод молчания космоса
или люди с крупными чертами лица
с простыми поступками крокодилов

Я сошлюсь на усталость миновавших пятидесяти
одного
наступила насыщенность моего верхнего этажа
когда узнать еще что-нибудь не прибавит ни пяди
ни во лбу ни земле ни росту
однообразие умственного картофеля
подаваемого в разных странах под разным соусом
и латиняне и греки и жители парижского при города
все о том же о Господи все о том же

Разве я думал что доживу и до этого
до времени обнаружившем трухлявые стены
вечных режимов правлений научных теорий
и даже Церкви и даже
теологии расползающейся по швам словно пестрый костюм
стражника с алебардой у врат Ватикана
впрочем теология рушится Евангелие остается
все тот же утес и скала
обстроенная мостками лестницами и гаражами прелатов
а хотелось бы на нее подняться
взглянуть с высоты на прошедшую жизнь
на прошедшее человечество
и на будущее с почти стершейся надписью
«конец мира»

Дело в том что
если и есть у меня дело то оно именно в том что
чтобы понять изменение зрения
зрение изменилось
глаз ума изменился
ум жаждет точности проверяемости наблюдений
наблюдаемости проверок
впрочем ему надобна и полнота широта
вера одевается ныне иначе
пища приготовленная на костре
инквизиции
или в печах что называется газовых
нам не годится
хотя мы не знаем как так случилось
что крики жертвы не производили увы сострадания

неудивительно что диссертации о свободе воли
не вызывают интереса даже из вежливости

II

Незаметно приходит время мгновение
когда изношенная одежда тела
упадет на камень землю асфальт иль не встанет с постели
на только что натертый паркет
и будет лежать этот сосуд драгоценный сложнейшая тюрьма
дожидаясь упаковки в коробку
притихшими родственниками скучающими профессионалами

конец великой иллюзии
временности бесконечных фантазий выдумок споров
приказов диспутов войн
наконец-то все кончено
пришло воскресение смерти о наконец
после всей болтовни бесконечных словно звезды
традиций и обещаний
невыполняемых забытых и занесенных песком
затянутых тиной землей сооружений

после всех оживленных раскопок разысканий
торжествующих криков увы унесенных ветром на свою родину
истлевших пергаментов свитков выщербленных камней
зубов с остатками доисторической пищи
с научной точностью исследованной углеродом 14
учитывая минимальное отклонение в триста-четыреста лет
после выводом и расчетов измерений
с утра до вечера и с вечера до утра
после гор на луне и пятен на солнце
оплаченных кровью и криком в застенках
засыпанных пеплом сгоревших упрямцев

Что еще можно сделать с людьми о Боже
где предел изысканности сомнения
одиночества монологов не слышимых никому

и этих высказываний потому что
другого мне не оставлено а другое
в самом деле другое новое настоящее
я не знаю как оно выглядит
и его не узнаю даже
упираясь в него носом

во всяком случае я не решаюсь
упрекнуть кого бы то ни было и ни в чем
ни себя самого я только
втягиваю голову в плечи
заранее
я живу с головой втянутой в плечи так легче
переносить неожиданность ударов
о которых не предупреждает ни богословие ни мораль
ни Евангелие
Бог неожидан
Если не Ты то кто же?

или пришла пора малодушия
пора согласиться с существованием дьявола
Божьей все-таки плетки палача посланца хаоса
настолько независимого в своих предприятиях
что уже непонятно нужно ли думать
что древние манихеи сумели преподавать христианам
свою науку

Сколько же лет я был снисходителен
к намалеванным символам и эмблемам
к братьям и сестрам выпивающим и закусывающим
играющим и ожидающим праздно аплодисментов
чего же нет у скептиков и извините агностиков
что было б у этих разумеется верующих
при сопоставимости конечно доходов

И однако что-то мне мешает расстаться
что-то мешает мне отвернуться
чтобы вернуться в покинутое некогда состояние
может быть возраст или возможно надежда
ее малый остаток еще немножко терпенья
поскольку смерть все-таки неизбежность
благословенная божественная неизбежность
перемены радикальной и окончательной наконец-то

Еще чуть подождать среди этой израненной местности
изрытой рудокопами геологами военными
заваленной мусором города шлаком ржавым железом
где все-таки был мне указан – не правда ли, Господи? –
уголок тишины естественности и усилий
молодой трепещущей веры начала эры
годы бодрящего холода и веселого голодания
свободы от всего и от потребностей плоти
завершившихся усталостью и сонливостью
вероятно это немножко несправедливо но тсс!
втяни голову в плечи и поскорее
или не видишь занавеса спектакля
в двух тысячах действий с антрактами
и интермедиями с шампанским и шоколадом
под названием страшный суд

1997



ШАРТР

…nur eine Liebende, o, allein am nächtlichen Fenster…
Rilke, Duineser Elegien VII

Эти смирные люди мне не чужды, нет, не чужды. Напротив.
Увядающие братья и сестры, рассеянные в хорах собора
грандиозного, построенного в порыве надежды и скорби
так давно. И однако, он принимает и нас, он приветит и горстку.

Месса вечера. Непреложность восклицаний священника,
известных заранее – две тысячи лет –
и тем не менее всегда ожидаемых.
Вот и сегодня
пробежала дрожь по спине вдоль позвоночника,
едва донеслось: «в ту самую ночь, когда Он был предан…»
Или я?
Цепочка стареющих горожан протянулась к престолу
навстречу священнику, дароносице, знакомому жесту.
Не переменилось ничто за последние десятилетия:
Значит, Бог существует, и мы под его крылом.

В этом соборе цветных стекол изображений
И прямо передо мной
встреча ангела и Марии и встреча
Марии Елизаветы двух беременных женщин

(не совершившаяся надежда оборачивается изнеможением)

Эти согбенные плечи деловитые сумочки домохозяек
вырастивших детей заработавших пенсию похоронивших мужей
и немного усталой музыки усталого органиста
хотя казалось бы не слишком жаркий июнь
и еще свежая зелень газонов бывшего епископского
дворца а теперь музея
с почти неприметным бюстом Эмиля Маля
от чьей учености досталось в умное пропитанье и мне
пришельцу из северных далей медведей и самоваров

Среди спин и плеч согбенных словно колосья созревшего поля
ожидающих удара серпа и колокола погребенья
вызывающих сочувствие и желание услужить
словно восклицанье ребенка словно
порыв свежего ветра словно
лазурная кромка неба у далекого горизонта
после дней ночей десятилетий пути неистощимого на повороты

облик спины и плечи наклон головы и руки сжатые вместе
словно окно раскрывшееся внезапно словно
драгоценный сосуд среди трудолюбивых горшков
и он предназначен для накопившейся нежности
сердца не понадобившейся никому среди изнемогших
от нелюбви от тучной пищи и регулярных доходов
тебе – о, тебе – все знания опыта и размышлений

*

если музыка иссякает то что значит это молчанье
это солнце его болезненный блеск в тумане
нависшее серое небо о что это значит
неотвратимость и непреложность и замирание сердца
сердце и солнце никогда не видящие друг друга
и тем не менее имеющие много общего

*

Теперь ясно что сил недостанет
пуститься в новое путешествие
чтобы переходить часть пустого пространства
с удивленьем смотря на людей не знающих ничего о смерти.
Не знающих ничего.

Вероятно, мне никогда не выплатить Тебе долга
насмешек и легкомысленных присвоений,
слез, горечи жен и не родившихся младенцев?
И Ты возвратил меня к стене Парадиза
с нарисованной дверью?

Лечение ритмом течением слов утешеньем
приходящих на память улыбок и дружеских жестов
чтобы снова повиснуть птицей в воображении
над рельефом сухих трав и камней
сходящим к Мертвому морю
мертвому мне

Солнце, воздух. Недвижные облака.
О, Господи, вспомни о нас! – Если не Ты, то кто же?
Ты, уставший нас бить, отдохни, дай нам время опомниться
от привязанностей ненужных своих, и наших тяжелых предков.

Ты наполнил меня страхом перед несчастьем и неудачей.
Словно, назвав нас детьми, и своими, Ты смутился
и отошел, оставив болезни, рваную обувь и начатки фраз.
Нас, нищих, Ты погрузил в последнюю нищету
Твоего молчания.


ГОД КОМЕТЫ

Плачущий напоминает смеющегося но весьма отдаленно
то же дрожание плеч и однако в звуках
нет свежести звонкости голоса
потому что
они дело в том что
извините

пришло время скорбеть и знай что это благословенье
нет не пустое не то что должно поскорее исчезнуть
это движение сердца значит оно живое
оно еще трудится в стуке и напряженье
чтобы ты мог перейти этот день и укрыться под сенью ночи

и тебе еще Бог подарит нашествие ритма
волн спокойных прозрачных невидимого океана
чтобы ты принял их тишины и мира
ласку вод омывающих раны психеи

я говорю что попало словно пришедший на место дома
и задумчиво копающий посохом в золе и иле
быть может найдется еще драгоценный остаток
напомнящий о любви о мирном течении жизни
и тогда встав на колени стареющими руками
взять обгоревший уголок школьной тетради
с быстротой молнии узнается этот почерк
и прочтется: о, мой доро
строка добежавшая до черного края

Ну, хорошо, я снова сделаю паузу я снова
дело в том что видите ли как вам сказать
я не думаю тем не менее что этот набор слов бесполезен
хотя бы раз в жизни и вы окажетесь в оцепенении

перед письмом без обратного адреса перед запертой дверью
перед стулом стоящим снаружи на который никто не сядет
гримасой ненависти припорошенной улыбкой
или рукой не отвечающей на рукопожатье

дело ведь не в эстетическом чувстве
глянцевых многоцветных обложек
не в удачности рифм или рисунков углем знаменитости
в этот день вы посмотрите на шедевр невидящим взглядом
и если удастся расслышать что шепчут ваши дрожащие губы
то может быть это: О, помилуй меня! О, что я Тебе сделал такое
что Ты делаешь мне такое зло?

*

Мудрость древних советует: когда неизвестно как быть
пойти наугад подражая праотцу Аврааму
так и я превозмогаю печаль усилием словно удерживающий ворота
под натиском наводненья толпы варваров дикого ветра
пытаюсь восстановить оборону
зову на помощь насмешливость надежду воззрений мудрости и укоров

Этот день перейти а к вечеру все устанут
и друзья и враги вспомнят о котлах с пищей
наступит отдых и печаль поредеет
все-таки опыт зрелости имеет значенье и пользу

*

Тем более старость: вот еще новость!
Блаженное угасанье порывов в разысканье Эдема
даже если ты прошел в миллиметре от его ограды
и лица твоего коснулись ветви и ароматы
и рука утомленной ожидающей отпуска Евы

эти сравненья грешат неточностью потому что
я видел другое проступало лицо ребенка
его так мало любили в детстве что складка грусти
легла навечно в уголке рта

может быть тут все дело в воспоминании
своих собственных горестей одиночества и так далее
мне показалось уместным мое участье
и ласка стареющего чужеземца

*
Ну, хорошо, вообразим одинокую старость
современную впрочем: перемазанную сиропом
богачам лучше и тут их регулярно моют
и смазывают отпугивающим комаров составом

ах как затянулась болезнь по имени существованье
о ней не подозреваем ни в двадцать ни в тридцать
она находит как облако холод и к вечеру все сильнее
топкая водянистость привычных поступков и планов

сколько ж во мне оставалось еще ребенка!
игравшего на берегу моря строившего песчаные замки
до сих пор надеющегося спустя полвека
ну вот боль утраты боль забвенья прошла
наступает радость и счастье

а вовсе не песнь одинокого на пустыре
о дочь моя Мария из своего непостижимого далека
о приди мне на помощь протяни неловкую руку
забытому даже Им

*
в ночь на двадцатое в небе стояла комета
вытянутым острием поражая Луну а впрочем
заметная лишь при сильном увеличении а также
видная в отличный японский бинокль
им я пользовался при изучении витражей

и все-таки радости сердца при виде далекой гостьи
словно знаменье утраты отрыва всего чем я болен неиссякаемо
но даже в скорби
есть светлое пятнышко словно маленький агнец
на залитой мраком Голгофе кисти знаменитого Грюневальда
в музее бывшего монастыря Унтерлинден
Он был несчастен в семейной жизни.
Это все, что известно о его супруге.


УТРО В ДОЖДЕ И ПЕЧАЛИ

темная зелень тяжелая набухшая зелень зрелого лета
и не получается пение мелодия словно ветвь
притянутая к земле

впрочем мир пребывает повсюду все тот же
разница лишь в устройстве души в сочетании элементов
ты получил такое рождаясь
рок и судьба неизменны порядок незыблемый хромосом

это-то и смиряет это и нужно ибо
всегда опасаешься скучной ошибки
ее-то и нужно искать исправлять и прошлое воссияет
протянет лучи свои в это утро
пасмурное безначальное утро июля конца ХХ века

некоторых слов не сказать а жестов не сделать
молчать осторожно ожидая
молчать ожидая


МЯТЕЖ
Glaubt nicht, Schicksal sei mehr
als das Dichte der Kindheit.
Rilke, VII

Ороси жестокую почву моего обнищавшего сердца
моими слезами а может быть нужно и кровью
не смею протестовать
ни тем более настаивать на сюжете
страх начинает стучаться клубиться

я просто попался в уютную западню мечтаний
окружавших меня полярным сиянием розовою грядой облаков
я готовился к смерти а вместо нее
ты послал мне навстречу лицо ребенка
одинокого словно раненая овца на зимнем пастбище жизни

я приготовился к смерти а Ты
напомнил что у меня есть руки для обнимания
и губы для поцелуя а также теплое тело
дорогое для мерзнущего

и если это всего-навсего искушение
то не слишком ли Ты молчалив
и не слишком ли ничего не осталось от Твоей справедливости
ибо неизвестно откуда пришедшая свежая кровь
со стуком льется через мое помолодевшее сердце
на рассвете я просыпаюсь рядом с нею прижавшейся
роняющей горячие бусинки мне на лицо

я готовился к смерти и было бы честно
ко мне направить ее шаги помиловав кого-то трясущегося
от страха среди перепуганных миллионов
а Ты дал мне трепет приближения к почтовому ящику
лихорадку взгляда ищущего знакомого почерка на конверте
а так верил в Твою доброту а Ты
мной пополняешь вечный инвентарь ужасов Иова


СЛЕДЯ ЗА ПАДАЮЩИМ ЛИСТОМ

Осень идет мне на помощь осень
о обдуй меня ветром холодным
ибо Он поманил меня приподнял
дал вздохнуть чистым воздухом
синевой юности белизной облаков
о как Он бросил меня о землю

голову закрывая руками я жду
расположившись среди руин моей жизни
на острове кораблекрушения моей экзистенции
на одинокой лодке Невыразимого

смотреть ночью и днем
внутрь себя и в лица встречных
не обозначится ли исход
великий последний из плена земных обстоятельств

но увы готовый к смерти делается неуязвим
твердым словно клинок
мягким как лепесток розы
или жасмина

ПЕРВОЕ ИЮЛЯ

Полдень. Время праздновать годовщину
одиночества приезда в эту страну
где возможно экзистенция и была затронута порчей
нет ученые слова мне вовсе неинтересны
дайте бальзама улыбки и дружеской речи
чтобы день перейти и спрятаться под покровом ночи
под ее бархат положить сочащиеся порезы
роса опустится нежно на струп

было б интересно рассматривать явленья душевной боли
если б не темнело в глазах и не мешали звуки в горле
я чем-то похож на ученого в институте Пастера
намеренно выпившего пробирку полную вирусов
успеет ли он написать протокол страшных пятен на теле
сумеет ли донести перо к бумаге все более тяжелой рукой

НИЧКОМ

ты думаешь что с тобой никогда не случится такое
я думал что такое со мной не случится
этот вес непреложности раздавливающий
если ты знал тьму неумолимости
необъясненного «нет»
о если ты знал боль пощечины
от вернувшейся к тебе молитвы
если ты знал и тем не менее мог стоять на ногах
на коленях и произносить слова
то знай же что ты нет не узнал
забрось все и молись не узнать никогда

КРУШЕНИЕ

Мертвое должно пройти
Проходит мертвая жизнь
Такой великолепный космос
Такая тусклая действительность
С ее поносом кашлем и бредом
Колесо фортуны
Крутится все быстрее вразнос
Бог оказывается в стороне

БАЛЬЗАМ ПОВСЕДНЕВНОСТИ

Это еще не осень но уже вон там желтые листья
это еще не старость но уже местами
пепел и серебро в волосах в бороде во взгляде
это еще не но уже человеческие повторенья
не вызывают энтузиазма и даже
имевшее репутацию божественного
покрылось трещинками легенд

окончательная нищета стареющего чужеземца
фундаментальная нагота не имеющего социальных параметров
о прикрыться бы ролью заслуженного отца семейства
рабочего коммерсанта справкой
об исправной уплате налогов с хороших доходов
и всем прочим что сеют весною жизни
в надежде на добрый урожай фиговых листьев

но им тоже таким символичным
предстоит пожелтеть упадать истлевать

ЛАСКА ПАМЯТИ

Далеко от тех мест и тех лет
после стольких ночей сновидений
выгнувшихся мостками над трещинами забвенья
твое лицо словно последний свет для слепнущего
и последняя мелодия
твой голос

VII98X00




ВООЗ, ИЩУЩИЙ СЛОВ ДЛЯ УТРЕННЕГО БЛАГОДАРЕНИЯ

Летний солнцеворот прошел незаметно,
Почти никто не увидел, поднявшись на гребень года,
Что отныне стоит зрелое лето, а дальше
Начинаются желтые травы и красные листья, осень.

Тишиною наполнилось сердце. Надеждой
На разрешение уз и узлов. На удаленье Печали,
Свившей гнездо посредине меня и мира, –
Впрочем, старой знакомой Экклезиаста,
Саула в преддверии гибели, Иова и столь многих,
Чьи имена и вопли не достигли нашего слуха и ученых изданий.

Словно воздух на высоте – разреженное пространство событий
Моей жизни, идущей вне основных линий эпохи.
Настолько мало всего, что пригоршня влаги
Обернется спасением потерявшегося в пустыне,

Тем более встреча, полная дружелюбных взглядов,
С подобным – идущим старательно – путником.
Но так трудно вытаскивать ноги из множественности песка
Усилий, намерений, усталых дней и зимнего изнеможения.

Повеяло свежестью вечера. Можно думать,
сидя у гаснущего костра, подняв лицо к проступающим звездам:
смотрите, засиял Орион!
И карбункул таинственной Андромеды!

В тишине субботнего отдыха безмолвья Вселенной
Еле слышно дыхание из ветхой палатки,
Износившейся под порывами ветра, плача и восклицаний,
А теперь оберегающей сон утомленной Руфи.

Ночь доверия, веры. Обретенного дома,
Прочного, основанного на Камне, о который мы едва не разбились.
Печаль и страдание перестают быть ежедневною пищей.
Ноша, снятая с плеч, останется при дороге.

Силуэт Вооза на утреннем светлеющем небе.
Повернув лицо на восток, смежив веки,
Он слышит скольжение капель, солоноватых на вкус, мокрых на ощупь.
Голова, борода, покрытые серебром луны, а точнее – пеплом.
Ах, какие же выбрать слова для утреннего Благодарения?

1998



Из книги «Приближаясь к Парижу» (1998) опубликовано:
~ Жалоба оставленного Богом
~ Это еще не осень… – «Новый Журнал» (Нью-Йорк) № 230 март 03
~ По берегу Марны приближаясь к Парижу, в слезах – «Стетоскоп» (Париж) №35; перепечатано в сб. «Городорог», Париж, 2003.

Собор

Из записок бомжа

(глава из книги "На улице Парижа",

не вошедшая во французское издание)

Интересно смотреть от моста Сен-Мишель, выйдя с бульвара: неожиданная громада камня высится в перспективе, прорезанная вертикалями окон и тонких колонн. Нотр-Дам. Собор Нашей-Госпожи.
Но и с восточной стороны неплохо взглянуть, с моста де ля Турнель, и увидеть полукруг апсиды и наклонные мостики арк-бутанов, серую свинцовую крышу и шпиль. И самое радостное для взгляда – два рукава воды, обнимающие остров Сите.
Много пространства. Собор кажется одиноким: он слишком особенный, чтобы обращать внимание на соседние здания – недавние, чиновные, скучные.
Место надежды. Странной далекой надежды. Странствующей надежды на исчезновение смерти. Сердце немного щемит, как при прощаньи: солнце уже опустилось, теперь горизонт залит жидким золотом. На фоне чистого неба чернеют очертанья древней постройки.
Скоро запрут на замок скверик, примыкающий к собору с востока. Тут своя жизнь: воробьев, таких юрких парижских воробьев! Кто-то держит кусок булки, далеко вытянув руку: они налетают и стараются отщипнуть крошку, вися в воздухе и трепеща крылышками. Чайки кричат, словно нищие, когда бранятся. Голуби кажутся самодовольными и деловитыми, похожими на служащих министерства финансов. А ворóны сидят в кроне лип притаившись, но если подбросить кусок, то птица сорвется с ветки и подхватит его. У каждого свой трюк, как и везде и у всех.
А цыгане! Они теперь не пляшут, как во времена критического романтизма Гюго и городской нищеты. Теперь Эсмеральду зовут Стелла (в начале 90-х). Их стойбище в Венсенском лесу. Днем они побираются в метро, пять-шесть матерей с детьми бродят по паперти Нотр-Дам. Старая Луиза на них огрызается: конкурентки, да еще веселые и какие-то беззаботные.
Это нищенство не сидит на месте в ожидании сочувствующего взгляда, оно активно заступает дорогу, не дает обойти. Travailler à la rencontre – вот и профессиональный термин. Если дал кто-то монету, у нему устремятся другие, дети и женщины: и мне, и мне! Словно участники штурма, они бросаются к бреши в безразличии (и осторожности) горожан.
На них иногда замахивался палкой Антуан, аккредитованный, так сказать, нищий, всегда стоящий у входа в помятой шляпе, итальянец. Стоявший: ныне он почему-то исчез, может быть, умер. Везде борьба за место и свои приемы, капитализм в этой среде первичный, не облагороженный чтением Платона и Токвиля. Как часто в ХХ веке, и здесь философия строится вокруг двух понятий, Много и Мало. И мораль тоже: Много – Хорошо, Мало – Плохо.
Напротив Антуана стоит настоящий слепой с бельмами на глазах, марокканец Робер. Бывший футболист. Он следит за церковным календарем:
– Bonne fête de Toussaints, messiers dames ! Bonne fête de Noël, messiers dames !
Он живет где-то возле Северного вокзала. Может быть, он работает на кого-то, это бывает, и взамен получает внимание, теплый ночлег. Кажется, и социальную защиту, она здесь нужна. Однажды я застал его разговаривающим с господином лет тридцати пяти, крепким и ловким, и услышал страх в словах Робера; а незнакомец перекладывал тем временем монеты из кармана бывшего футболиста в свой собственный. Рэкет.
На бестактный вопрос о доходах Робер не отвечает, да и Антуан оставался молчаливым. Во Франции это традиция.
– Так, так, стало быть, вот как! – сказал мне человек из кафедральной охраны. Они ходят в иссиня-черных куртках, а в лацкане блестит золотой силуэт Нотр-Дам. Вышедшие на пенсию полицейские.
Ремо наблюдал с интересом, как я пристраивал рюкзак позади двери: и в самом деле не виден. Но сказал, что мой рюкзак может исчезнуть однажды. Бесследно. Я бодро ответил цитатой: без воли вашего небесного Отца и волос не упадет с вашей головы! Ремо от неожиданности крякнул, и с тех пор мы вели иногда разговоры на религиозные темы. Они были ему интересны: он оказался протестантом. И время от времени совал мне десять франков. Добросердечно и во исполнение заповеди.
Без волненья не вспомнить великий 1988-й. Год возвращения из путешествия к истокам: в Иерусалим. Но это частность, конечно. Главное было в другом: на 70-летний коммунизм в России медленно накатывалось 1000-летие крещения Руси. Кто знал и кто думал, что все произойдет так, как произошло? Ах, почему нашей свободе не нашлось никого вровень? Одни только любители страсбургских сосисок?
В том году накануне страстной пятницы знакомый профессор Сорбонны одолжил мне ветхий ситроен, и я привез дочь из восточного пригорода, Шелля, в Нотр-Дам.
В этот день выставляют в соборе Терновый Венец, Части Древа Креста и Гвоздь. Последний привозят из Милана.
Вопрос о подлинности Венца меня, к счастью, не беспокоил, его история уже достаточно длинна и сложна: и его выкуп святым Людовиком в Венеции, строительство Сен-Шапель для его хранения, и так далее. В конце концов, эти предметы – своего рода иконы, материальное напоминание об известных событиях.
В соборе дежурили рыцари Святого Гроба – пожилые люди в накидках цвета крем-брюле, с красным иерусалимским крестом на спине (это большой равноконечный крест с четырьмя маленькими в углах). Перед алтарем в трансепте стояли рыцари с реликвариями, и к ним тянулась длинная очередь. И мы встали в нее, а потом уходить не спешили и сидели на стульях в первом ряду. Вернее, только мне и нужен был стул. Дочь сидела в своей коляске, специальной. Ей исполнялось в том году двенадцать лет.
Было тихо. Иные наклонялись поцеловать прозрачную трубку-кольцо. Другие преклоняли колено и касались ее рукою.
На Востоке почитание священных предметов гораздо привычнее публике, чем в Париже.
С южной стороны лицом к алтарю сидели три старые дамы в черном и молились по четкам. Мы их видели в профиль. Не было ни музыки, ни слов. Только глухое шарканье ног, тысяч ног посетителей туристов в боковых галереях.
У меня были с собой четки, настоящие восточные, сплетенные из черной шерстяной нитки. Сто узелков, разделенные на десятки деревянными бусинками. И еще три бусинки там, где завершается круг сотни – черным плетеным крестиком.
Мне подарил их в Иерусалиме монах, отец Самуил. Он же украсил их маленьким овалом из оливкового дерева, в который был вмонтирован камешек, на вид простой осколочек базальта. Но если знать, что его подарили археологи, работавшие в храме Святого Гроба, в основаньи Голгофы, тогда дело другое.
Я рассказал это пожилому рыцарю, обратившемуся к дочери Маше с приветливым словом. Вот там – Венец, а тут – камешек от основанья креста.
– Elles se connaissent ! – сказал нам рыцарь. «Они знакомы». И сердце почему-то сжалось.

В ту пору патриархальности по собору бывали «углубленные экскурсии». Их проводил знаменитый священник Леклер, очень похожий на Вьоле-ле-Дюка, реставратора собора в прошлом… ах, нет, теперь нужно уточнять – в XIX веке. Причем именно на бронзовую статую, помещенную на крыше, у основания шпиля. Знаменитый архитектор – здесь он в роли апостола Фомы, покровителя зодчих, – прикрывая рукою глаза, смотрит, обернувшись, на спроектированный им шпиль.
И проповеди Леклера я ходил слушать, напоминавшие речи страстного оратора, или, как теперь говорят, «харизматика». Или «осененного Духом». Каким словом обозначить этот порыв человеческой души, поддержанный напряженным вниманием множества?
Он атаковал равнодушие, охлаждение, канцелярию сердца. Может быть, то была схватка с собственным старением. Бунт против «скандала старения» – такой тоже есть, колоссальный, но почти незаметный. О нем не говорят, потому что старость молчалива, она уже знает о бесполезности слов.
Коллеги священника выслушали эту проповедь с видимым напряжением, а настоятель даже счел нужным поправлять впечатление от подобной горячности, и произнес несколько гладких фраз.
В начале экскурсии Леклер говорил:
– Экскурсия бесплатна. Некоторые захотят, вероятно, дать на чай. Прошу вас, воздержитесь. Я хочу показать вам Дом. Вы ведь не берете денег с ваших знакомых, если показываете свою квартиру…
О, Боже, каких людей я застал в начале 90-х.

После праздников, когда схлынет толпа, можно побыть одному. Почти одному, усевшись в северной части трансепта.
Иногда тут сидят и разговаривают на идише два старых еврея. Похоже, что они вспоминают о жизни на юге Польши. Потом они сидят молча и смотрят. Пока не всплывет новая тема минут на десять. Часа в три они незаметно уходят. И если теплый день… как сегодня, например, – южная роза витражей сияет, ничто не страшит – ничто не цепляется к моей беззаботности. В конце концов, для планов и начинаний нет никаких средств. Больше того: в этом помещении настолько весомо и зримо прошедшее время столетий… Восемь. Восемьсот лет. А мне всего 45… 47… 52… (просьба исправить в вашем экземпляре).
Восемьсот! Чувствуете, как все бесполезно? Даже дотягивая до ста… ну, еще чуть-чуть! До 122-х!.. (Сумела-таки одна дама возле Лиона). Уф, до двухсот – уже нет, не дотянуть.
Будем сидеть и незаметно становиться монахами. Время выстрижет тихонько тонзуру всем нам. Подарит смирение по имени старость.
Впрочем, сидеть здесь с записной книжкой и каким-нибудь чтением – не самый худший вариант жизни. Если не лучший: к этому возрасту наступает свобода от устремлений и пожеланий. Должна бы наступать. Рассеивается пар, прохлада размышления ласкает мозг. Кентавр превратился во всадника, а всаднику можно сойти, наконец, на землю, отпустить коня по имени Успех. И с улыбкой смотреть, как вслед за ним бежит толпа молодежи. Ничего, пусть побегают.

И верно: если не толпа, то все-таки заметная группа подростков располагалась рядом, на стульях и просто так, усаживаясь без церемоний на пол. Посреди них высился, очевидно, преподаватель с пачкой листов, и он начал их раздавать. Вероятно, урок по истории, не так ли, Средних Веков, например. Или искусств. Школьники лицеисты. Цветение юности, томление плоти. Ожидание, посеянное природой: ну, когда же, наконец, кончится предисловие и начнется Главное Интересное? То, о чем не говорят.
Совсем рядом со мной искала место девушка, одетая легко, в блузке и коротенькой юбочке: и ей еще приходилось усаживаться на пол! Не без ужаса я подумал, что тогда от юбки уже совсем ничего не останется… вероятно, этого опасался не только я, но и товарищи по лицею. Об этом говорили ставшие совершенно круглыми глаза – вытаращенные глаза юношеского вожделения.
Миг страшного ожидания: ну, как же все теперь будет?
Лицеистка, садясь, вдруг накрыла колени и бедра своей большой сумкой! И я почувствовал в сердце тепло благодарности к юному существу. Гипноз мгновенья прервался, я тотчас ушел в безопасное место.
Ева была на этот раз деликатна: в старом соборе, где бедный Адам представлен мужчинами всех возрастов. В том числе и таким, когда труды по продолжению рода не предвидятся, когда насажденье желанья ощущается скорее ненужным насилием: моя жизнь стремится уже к брегу иному…
Скандал ненужного желания.
Может быть, он поважнее, чем проблема вращенья Земли. Писание в своей величественной простоте о нем говорит радикально: «Не пожелай жены ближнего». И это еще ничего. Это слышали еще евреи. К христианам требование серьезнее: «всякий, смотрящий на женщину с вожделением, уже согрешил с ней в своем сердце». Что это значит? Да кто же этого не делает? Церковь молчит.
Дьявол. Искушение.
Так говорили. Теперь говорят о гормонах. Страшные Гормоны под командой жестокого Гипоталамуса. От него зависит таинственная Сублимация: превращенье первичной энергии низа в благородную работу мысли. У кого бы узнать поточнее? Может, есть уже и таблетки, чторбы успокоиться – и поумнеть, и вдохновиться? Надо справиться у Копейкина.

Нотр-Дам с птичьего полета бездомности.
Ах, я забыл самое интересное: соколов! Они построили гнездо в северной башне. Ремо говорит, что именно эту породу приручали в Средние Века для охоты.
Да, в то время еще не было при входе табличек: Attention aux pickpockets. «Опасайтесь карманников». Как будто в парижском соборе их повышенная концентрация.
– Ремо, помогают эти таблички?
– Гм! В общем-то нет.
Но все равно приятно. Полный народа неф, тихонько сидят спокойные люди. Тепло (а на улице свищет!)
Архиепископ так хорошо говорит. О Благой Вести, и вообще.
Она, несомненно, вошла в нашу жизнь, разделилась на множество ручейков, на тысячи крошек, растворилась в повседневности до неузнаваемости. И тем не менее действует.
В первом ряду видна лохматая голова: антилец Эдуард, особенный человек, он проводит весь день в соборе. Сидит, спит, читает (очевидно, Новый Завет). А с недавних пор он и пишет! К сожалению, он не слишком разговорчив. Да и с ним не особенно разговаривают. Но терпят.
Во время проповеди он вдруг встает и делает шаг к амвону, словно намеревается подойти. У некоторых в этот миг мелькает недоумение (и, может быть, опасение: мало ли что…) Кардинал Люстиже делает рукою почти незаметный жест, пресекая попытку. Эдуард, очень довольный, садится на место. Вероятно, для него этот жест – установление контакта с Главным Лицом. Да и епископу это может нравиться: вот и юродивый, как в Средние Века.
Евангелие читает сегодня легендарный Жеан Реверс. Точнее, он почти поет его, как пели когда-то и поют еще православные. Его голос, чуточку печальный, одинокий, покинутый умолкшим хором… не причастный к злому: ни голос, ни его обладатель.
Прозрачное ясное лицо: я видел его однажды улыбавшимся. Он восторженно говорил о диалоге органа и хора.
Во время великого поста он кутался в пальто. Постящиеся обычно мерзнут.
Регент Нотр-Дам. Бывший регент.

Конец вечерней воскресной мессы. Скрежет большого органа: именно, а вовсе не музыка. С ним что-то такое, никак не починят. Заключительная процессия: впереди несет распятие клирик высокого роста, с большими залысинами. За ним плывут два свеченосца. Клирики и священники идут парами: неподвижные лица, невидящий взгляд. Только архиепископ позволяет себе улыбаться, делать рукой жесты привета. И даже отвечать на рукопожатия! И даже – я видел собственными глазами – остановиться и выслушать какую-то просьбу, взять бумагу. Клирики ждут: так решил Эминанс, ничего не поделаешь.
Толпа тает. Но еще сидят тут и там. беседуют групки знакомых. Не все спешат к телевизору. Но служители, конечно, спешат, рабочий день их кончен. Микрофон разносит суровый голос:
– Собор закрывается! Пожалуйста, на выход!
Контрапункт. Первый удар молотка по только что построенному хрупкому зданию.
Первый порыв суховея обыденности.
Иногда к микрофону подходит другой человек: он почти уговаривает покинуть помещение. Все-таки мягче.
Действительно, вечером закрываются почти все помещения. Еще не слишком поздно: открыто метро, где температура значительно выше уличной.
Постоять на паперти, посмотреть на ярко освещенный фасад, покрытый скульптурами, арками, колонками. Как все переменилось с тех пор!
Быть может, главная польза от преподавания истории, это передать ощущенье перемены, ухода… чтоб юность могла защититься от своей поспешности. Жадной неразборчивости.
Пусть возникнут науки о человеческих возрастах. Ну, геронтология уже есть. Не хватает… акмеологии (35-48 лет), ювентологии (17-34).
Холодный ветер гонит бумажки, гремит банками из-под напитков. И людей он сдувает с паперти, кроме нескольких упорных туристов, вероятно, только сегодня приехавших и жаждущих видеть.
Вдоль фасада шла группа клириков, уже переодевшихся в штатское платье. Среди них выделялся один высокого роста, с лысою головою. Оказывается, их ждали. Вернее, поджидала маленькая женщина. Она подошла вплотную к людям церкви и стала что-то выкрикивать, очевидно, нечто недружелюбное.
Ветер разносил непонятные визгливые фразы.
На мгновение остановившись, священники пошли дальше. Женщина – вероятно, из тех, которых когда-то называли кликушами – продолжала кричать. Неожиданно лысый прислужник высокого роста подбежал к ней – и ловко ударил ее ногою под зад.
Вот так аргумент! Было в нем что-то от движения опытного футболиста.
Женщина отлетела в сторону, подобно мячу.

Я старался постигнуть смысл увиденного.
Звонили колокола.
Те, которые висят в северной башне.
В XIX веке они перелиты из русских пушек. Из севастопольских орудий, после Крымской войны. Вот так история! А прежние колокола Нотр-Дам были сняты в 1793-м во время террора и перелиты – было б символично, если на пушки! Но, может быть, просто на деньги.
Русские и к Нотр-Дам имеют отношение.
Та странная война 1853 года началась из-за похищенной в Вифлееме звезды. Той самой, инкрустированной в пол грота, где родился – как утверждает традиция – Младенец.
Наступает декабрь. Навстречу идет Рождество. Или мы мчимся ему навстречу на нашем земном шаре.

Париж

Опоздание Трубадура

(изборник позапрошлого года)

*
О, если б знать, что встретивший тебя
разлуке предназначен в жертву.
Что видевший тебя ослеп
для красоты.
Коснувшийся несет ожог
и опасенье.

О, если б знать, что сладостная горечь
отныне примешается повсюду
в питанье глаза, слуха и ума.
На звонкий смех прохожей
сердце отзовется
печалью.


ВИДЕНИЕ В ПАРКЕ

Жемчужные прожилки между туч
и ветра труд среди ветвей деревьев
долина города наполнена туманом
твое лицо о странный негатив восходит в памяти
так луна всплывает над горизонтом
шелк твоих волос мне льется на лицо подобно
амброзии подобно эликсиру вечной молодости жизни
ладонь касанье губ и гулкие удары сердца
под рукой не просыпаться, нет
пусть сон земной продолжится
и станет вечным чтобы
не разлучаться
сон длится
сон

*
Поговори со мной. О том, о сем
и о плохой погоде.
А может быть, о том,
что дует свежий ветр над озером:
оно ж синеет, простираясь
к подножью белых гор.
И много разных планов. Намерений.
Много путешествий
намечено, на Север и на Юг.
Твои друзья, собравшись,
болтают весело о том, о сем.
И о погоде тоже, февральской.
А потом придет весна, не правда ли,
и зазеленеют луга, корова зазвенит
бубенчиком на шее, и лыжники
пойдут, увы, пешком, или помчатся
на велосипедах.
И вместо шубы
твой стан обтянет тесно полотно.
И острые соски восстанут
неотразимо.
Да будет юность твоя благословенна.
Твое лицо смеющееся
сияет в памяти моей.

*
О, не спеши. Я обниму
овал плеча, я приласкаю также
твоих волос скольженье и объем.
И я подставлю
лицо мое под чудный водопад каштановый,
захлебываясь им, изнемогая
от колкости желанной их.
Постой. Я разведу
угольнички ненужной ныне ткани,
чтоб видеть, осязать, чтоб чувствовать
биенье сердца в жилке.
Не торопись. В блаженном весе тела
я слышу ноту нежности,
и ты ей отвечаешь трепетом.
О, шум листвы смоковницы над нами.
Дыханье в моих ушах стоит, во рту, в груди.

*
Бетонные столпы многотонные
поднявшие эстакаду к небу
еле доносится шуршание шин машин
мы проходим внизу

острый холод зимы
клубы пара вырываются из разговаривающих ртов
мимо мощных опор виадука
ночью под звездами неба
мы идем едва ли видимые в темноте с высоты
наши голоса взлетают иголочками в тишине
и твой смех словно ну что колокольчик серебряный

с той осени с той зимы
мы идем в тени виадука еле заметные
две фигурки в густоте ночи
перед нею бессильны желтые фонари
а ночь бессильна перед звонким голосом
говорящим о путешествии
о поездке через горы к синему морю
еле-еле видные два человечка
мужчина и женщина судя по интонациям
пересекающие тень эстакады переброшенной через долину

ночь длится и все объемлет
ночь черна и блистают звезды
они успеют произнести некоторые слова
перебросить нити мостки и ветви
ибо они не знают того что известно вероятно их душам
встретившимся давно успевшим пожить в разных телах
и хотя свидетельств почти не осталось
именно в этой точке земли под чудовищным виадуком
они проходят той ночью густою морозной ночью
и это мы

*
Не только плоть, о нет!
Сияние души
и голоса оттенки и обмолвки.
И мысль, и радость умозаключенья.
Не только речь, о нет!
И силлогизмы строгие, и даты.
Ключица тонкая под кожей
и лотос бедер, спрятанный стыдливо
под тканью.
Не только шепот, нет! Прерывистость дыханья,
гортанных междометий рой
и спазма рук на шее.
Не только утренняя торопливость, нет!
Но величавость вечера, загустеванье тьмы
и сон твой в окруженье прочном
рук и ног моих.


*
твой голос меня окликнул
шум поезда идущего в долине
и птицы ночной печальной крики
звуки пения
твой голос

*
вечная женственность
тысяч женщин
на улице, на картинах и в книгах.
Тысячи рук, шей, животов и заветных впадин.
Множество спин выгибающихся.
Хор восклицаний удовольствия и ревности.
Миллионы поцелуев,
сомкнутых рук, слов, писем
и ждущих их во всех домах, городах и странах.
Тысячи ёкающих сердец при виде знакомого силуэта,
ослабевших коленей и замираний.

Почему же твое лицо такое единственное,
почему твои слова и движения совершаются
с такой поразительной точностью,
почему – пройдя через века предков и поколений –
твоя душа входит в мою с первого взгляда?

*
Подставь ладонь твою.
Пускай упругий ветер
пройдет по линиям судьбы и жизни
и выметет всю пыль и паутину.

Подставь лицо твое.
Пусть кристальный дождь
твои черты отмоет от печали.

Открой глаза твои.
Пусть их уколют звезды
светом из дали неизмеримой,
из времени пребесконечного.

И ухо поверни радаром,
чтоб слышать шепот, посланный тебе
через века и страны
во сне глубоком.
И ты тогда узнаешь эти губы
Средь лиц вечерних городской толпы.
Узнаешь лицо.

НОЧЬЮ

неизвестно чья мелодия
неизвестно чей голос
неизвестно какие слова
неизвестно чья очередь
неизвестно который час

мирная ночная птица за окном
принятый миром принят
принятый в сердце мира
насладись тишиной достоверности
успокойся предопределенностью всего на свете
прими любовь великого к малому
прими любовь вечного к исчезающему
прими любовь Бога к тебе

*
В твои колени погрузив лицо,
позволь мне плыть.
Не зная ни начала, ни конца.
Не зная
причины.
Как если б сократилось бытие
до твоего присутствия и ласки.
Как если бы твоей руки касанье
мне стало пища и питье.
Как если бы твое дыханье
мне жизнь дарует.
И сердца стук обозначает
твой взгляд.
И в хрупкости и тонкости твоей
живет душа моя.
(На грани с гибелью.
И на пределе вздоха).

В твои колени погрузив лицо,
позволь мне напитаться жаром.
Как если б перед Отправленьем
великий Бог мне дарует отсрочку.
Как если б Он хотел
меня, свою частицу, удержать еще
среди людей.
И тебя он выбрал, зная, что дал тебе
победу сердца.

*
Зачем тебе, душа, к другой душе стремиться?
Желая разговора с ней, желая
поведать ей о том, о сем, о ветре,
который ныне колобродит в парке, о тумане,
закрывшем долину, о блеске
воды реки?

Зачем, ладони, вам
грустить о гладком
плече и о запястье
особенно? О жаре
мест потаенных?

О уши, вам зачем
печалиться о голосе и смехе,
о звонком восклицании, а наипаче
о шепоте и о дыханье, о
шелесте одежды?

А вам, глаза, зачем искать
изгибы силуэта в сумерках,
у темного окна, на фоне
квадрата звезд с их лучиками?

Зачем?

*
И как мы говорили когда-то
ночью, взволнованные друг другом.
И как мы молчали вместе,
потрясенные порывом и тяготеньем,
делавшим из нас одно целое.
И как твои пальцы перебирали мои волосы,
а мои чертили по твоей спине,
и как вздрагивала кожа.
И как ты лежала, подперев щеку рукою.
И как мы оставались весь день дома и не никуда выходили.
И как мы думали, что мгновение превратилось в вечность
и что жить больше не нужно.


*
немного музыки
твой голос продолжающий
касанье струн подобно смеху твоему
в саду души моей
тебя я принимаю как равную
войди и будь

тебе одной без опасенья
я покажу живые ветви листья и соцветья
живой ручей
здесь отдых мой в укрытии от мира
приди и будь
прозрачной влаги ток
и утренняя чистота и утро
и птиц приветствие всех вместе сразу
войди и улыбнись

*
и розовая припухлость губ
припухлость
и трепет кожи и бегущей змейки
шероховатость
и припухлость
губ вишневых ниже живота

ты алчешь глубиной своей меня
и он твердея тебя касается
тебя лаская входит
любимая жена
до самой глубины твоей
до самого предела где
к встрече приготовилась
вся женственность твоя желая
слияния
соединенья вечного

ответь мне дрожью
криком плачем
восклицанием
ответь мне вздохом
спазмой ног
ответь мне именем моим
ответь дыханьем жарким в рот и уши
ответь
кольцом упругим рук
ответь мне
жемчугом испарины на лбу
текущим ароматным потом
ответь
пожатьем бедер пальцев
дрожанием ресниц
вжимаясь в мое тело словно
ты стала часть моя навечно
о

*
о если б ты стояла у окна
о если б ветер дул и крыши рвал
о если б холод возникал повсюду
и выйти б означало смерть

о если б прикоснувшийся к тебе
я встретил трепет и движенье вспять
о если бы ладони переполнив
я чувствовал биенье сердца в них
о если бы целуя меж лопаток
я ощутил движение навстречу

о если бы огонь и жар касанья
меня бы властно влек все ниже ниже
о если бы скольженьем гладких бедер
я приводился к трепету коленей
о если бы заветный холм как прежде
мне отзывался шелестом и вздохом

о если б губ моих безумная отвага
нашла награду в тихом восклицанье
о если рук твоих горячее пожатье
моих висков услышало биенье
о если б медленно навстречу раскрываясь
твоею розой нежа любованье
ты прошептала тихо мое имя

о если бы смятенью отдаваясь
твоих сосков я чувствовал волненье
о если бы раздвинув лепестки
я одолел сопротивленье входа
о если бы твой рот изнемогая
мой пил бы, умирающий от жажды
о если бы

ОЧИЩЕНИЕ ЛЮБОВАНИЕМ

Разглаживание любованием
всех морщин сердца, души и даже лица.
Очищение любованием от всей горечи, горечи.
Примирение любованием со всем светом.
Желание счастья всем, всем, всем.

Очищение любованьем тобою:
твоим именем, твоим лицом, глазами, ртом.
Любованием твоих рук.
Любованием твоих волос,
Твоих плеч.
Любованием тобой от тонких пальцев рук
до розовых – не правда ли – пальцев ног.
Любованье тобой.
Очищение любованием:
смотреть на тебя, как дышат весенним воздухом.


*
И все-таки жаль,
что мы не стояли у этого парапета,
глядя на долину, затянутую туманом,
морщась от холодных
капель дождя
и смеясь от удовольствия быть рядом.

И все-таки жаль,
что ты не толкала камешек носком высокого ботинка,
стараясь попасть им в трещинку асфальта.

И все-таки жаль,
что мы не возвращались вечером вместе с сумерками,
предвкушая миг, когда исчезнут разделяющие нас пальто, рубашки
и другие ткани.

И все-таки жаль, что ты не обнимала меня за шею,
выгибаясь навстречу во тьме ночи,
в упоении великой любви.

И все-таки жаль, что ты
все-таки


*
Раздавленный Тобой не мыслит о любви.
Он закрывает голову руками.
Ни струн, ни струй, а только причитанья
Унылые, как нищего короста.
Как сорванные лепестки.

И эта жалоба, как высохшая горечь.
Как соль, повисшая на каторжной спине.
Как скучный мухи стон.
Как сгрудившийся мусор.
О, эта нелюбовь, о, немота, о, эта
солома тусклая великих обещаний.

Позволь приблизиться немногим людям, тем,
кому страданье подарило жалость.
Позволь нам напитаться утешеньем
из рук друг друга, лаской
негромких слов и взглядов снисхожденья.


*
Как если бы душа хотела рассказать
что этот час судьбы
подобен вечеру когда холодный воздух
дыханье освежает сладко
как если бы душа не смела рассказать
о том, что видела случайно
о возгласе услышанном
о вздохе

о кротость осени о нега увяданья
порыв зачатия весенний
плодоношеньем завершился скромным
смиренье осени!
о, осени смиренье!
наполни сердце, душу, слух.


*
О, что это
продолженье взгляда за горизонт
углубление слуха в пространство
ветер наполняющий легкие

о, что это о, неужели
предвкушенье отбытия
навсегда возвращенье
на родину сердца

мне одиночество сладко сегодня
над этой равниной где птица
в безмолвье раскинула крылья
оставив страдания труд
вишу беззаботно над прошлым


Вилла Юрсенар во Фландрии mars 2002

Там, где Мозель и Рейн

(Fragments des années quatre-vingts)

Неизбежно как расставание с телом
утром днем в середине ночи
испытывая холод смятение печаль
испытывая успокоение
неизбежное как
расставание с телом в конце вечера жизни
холодок живущий во мне перед этим
мгновением

текущие воды тепло летнего дня колесо
велосипеда брошенного на обрыве
еще вертится в синеве неба
брызгая блеском спиц
скользкие камни кустарник в воде и печаль
при виде уплывающего парохода
вниз к морю

как будто быть пассажиром само по себе уже счастье
а мы плывем на невидимом корабле
везущем меня остальных всех прочих
ни ветра ни птицы ни сожаления
только бы мне проснуться вблизи теплого живота
не умереть не услышав рядом дыханья возлюбленной

только бы мне захотелось написать письмо
о моей спокойной меланхолии
о предчувствии странном о том
что смерть мне понятна гораздо меньше чем прежде

*
Снегопад
хлопья падающие всё гуще
Рейн оставленный позади
автомобиль поднимающийся по склону
всё медленнее и тише всё глубже
колея колёса не достают до асфальта
всё уже чистые треугольники на ветровом стекле
тепло почти жарко я снимаю перчатки
кажется еще несколько километров
кажется музыка гораздо приятнее
кажется
ни звезд ни земли ни деревьев
снег падающий со всех сторон
кажется в свете фар мелькающий силуэт
рука в варежке счищает снег со стекла
это моя мать волосы
с тех пор волосы стали седыми
стук в дверцу
это ли мой сын Максим он говорит
хрустят сломанные льдинки
это
моя дочь Мария с дымящейся чашкой в руке
обмакивая ткань она
она обтирает мое лицо
она кладет маленькие ладони
мне на глаза
разве вы тоже умерли говорю я
сердце полно печали
ты еще жив ты еще мой папа говорит дочь
мы хотим умыть твое лицо горячим
виноградным соком говорит сын
красное жидкое дымящееся течет
по стеклам автомобиля по лицу горлу
набухшая одежда мгновенно сгнившая отпадающая кусками
наклонившиеся надо мной удаляющиеся лица
мамы детей мамы детей вероятно я
медленно падаю на стекло
и стеклянные брызги жгучего льда

чей-то крепкий ботинок

меня вытаскивают цепляя одеждой за острые уголки

в белизну




темнота



*
снежная пыль лес прямо стоящий по склону
черные линии изгородей и там тут
островки зеленой травы
снежная пыль повисшая в воздухе
больно и сладко дышать нет не больно
дырка в перчатке боль имеющая круглую форму
замерзшее место
закоченевшие пальцы рук а ноги-то
ну и мороз
уши отказывающиеся слушать слышать
и видеть – глаза расплывающийся закат
в сиреневом воздухе
яблони
кроны полные яблок
яблоки на снегу красные желтые круглые огромные
едва различимый кустарник оврагов реки Ланы
дома на склоне теряют свои очертания однако
огонь зажегся в окне однако
смотри нам есть где быть ночь
перейти эту полночь
только бы одеяло получше грело
только бы
мне коснуться волнующихся сосков теплыми пальцами губами
твоих холодных колен
чтобы свист ветра казался свистом ветра
и ничем другим

Marburg/Gossfelden XII80


*
твой смеющийся профиль
и мы мчимся в автомобиле
открыв все окна ветер свистит
мы кричим чтобы слышать друг друга
твои волосы взлетают летят во все стороны
ударяют мне в щеку колют губы
а солнце
над зеленой долиной
и голубая дымка
над утесами Рейна
о счастье

итак я скажу
что? что ты говоришь?
твоему отцу скажу так: гутен так, майн херр, хир ист айн гешенк фюр зи аус Парис.
правильно?
как как?
ветер свистит и гуляет и гладит лицо мне
твоими волосами
ну не мешай убери пожалуйста руку а то будет авария
ах подожди
вон там лес
здравствуй новая родина ты-то меня полюбила
а уж я-то
здравствуйте Германии свободные части

*
ароматы трав запахи ночи росы
ночной автомобиль со студентами
ну вот и приехали в город
старинный булыжные улицы
здравствуй
приехали ночью пустынные улицы тишина
счастье
ты хочешь спать ты хочешь
а ты
о
ты спишь
засыпаю
ты совсем отодвинулся
нет не совсем наоборот
о
синяя полоса неба в окне
писк стремительных ласточек
очертания замка на вершине холма плывущего в синеве
ах как ты
даже трудно выговорить
красива
ах ох
о

счастье по имени
Вильхельмштрассе Марбург

*
ты не спишь посмотри белые точки вылетают из темноты
белянки снежинок
стукаются в окно
вылетающие из темноты белые точки
смотри сколько черноты за тонким стеклом
столько тьмы
а снежинки
я тебя получше укрою постой-ка уползло одеяло
ты дышишь мне в ухо
стук снежинок в окне
ты спишь?
мы всегда будем вместе?
подвинься чуточку придвинься поближе

у тебя такая горячая
а у тебя такой нежный
а у тебя
а ты такой

тьма за окном
постукиванье белых снежинок прилетающих из темноты

*
я хотел бы
хотелось бы хотеть
иногда очень хочется хотеть научиться
читать утреннюю газету
вникать в события и забывать о них к вечеру
научиться смотреть телевизор
согревая рюмочку коньяка хрустя орешками
пригласить тебе в ресторан вечером ночью
отвезти тебя на Корсику
и не помнить потом ничего даже имени
в мире мертвых живых
не помнящих ничего кроме цен расписаний
едущих в никуда низачем нипочему
не помнящих колен живота бедер и уж тем более имени
торопящих миг содроганий последний
(Пушкин наше всё)
чтобы быстро съесть сендвич и выпить и сесть
в автомобиль и ехать
ехать и ехать никуда по дороге
на кладбище никуда домой никуда в плавательный бассейн
я хотел бы всему этому научиться
прежде подписания капитуляции
всему этому
убивающему
меня
мою музыку
я хотел бы научиться умереть
раньше музыки

18 9 81

*
страх пустота
страх
шум
проезжающих автомобилей но все же
холм красных и коричневых листьев листвы деревьев
выступивший навстречу небу и облакам
в окне
читального зала
это еще осень это уже
зима
туман заполнивший воздух страх пустоты
пустота страха
и в тумане
дыхание с кровью
капельки вырванные кашлем
плач мамы
красные капли на обугленном дереве
правда красиво
этот путь пройденный завершенный свившийся
в кольцо
но все-таки выше
я вижу себя прошлого года
еще выше я позапрошлый
а если напрячь зрение я увижу
мальчика играющего на берегу реки
яркие разноцветные камни в воде
на берегу они высыхают тускнеют скучнеют

Марбург XII81 библиотека

*
как и жизни этой поэме не избежать
ой мертвых частей
когда обнищавшее ухо и сердце
не слышат музыки
и тем более образующей всё мелодии
когда отдаленный гул хаоса
приближается к потерявшему землю
и тело возлюбленной мёртво

*
когда бы ритм но не этот
не этот вылетающий изо всех окон опять я преувеличиваю
из одного только окна
сбивающий мой

но в душе звучат отголоски
заглушенного ритма
о тогда
прими одиночество
как оно тебя приняло
оно тебя приняло выбрало
приняло
прими одиночество

*
последнее дыхание вздох вздох
еще дышит
любовь еще вздохнет
еще на этом лице
мелькает
улыбка
еще Рука протянулась погладить по голове
меня тебя нас
еще дождь падает рядом
сквозь струйки
я вижу профиль времен Ренессанса
губы невинные припухлые лгущие сладкие
о отчего это тело
. . . . . . . . . . . . . .
и почему я пленник его

*
вода текущая медленно волны
деревья отдельные падающие листья
дело не в том что
не в этом дело
нет не в делах
ритм пешей ходьбы и
надежда на воскресение
сердца страстями
обугленного захлебнувшегося в собственном жаре
как высоко я поднялся чтобы
падая промахнуться мимо
земли
угодить в область страдания духа
но я выхожу выползаю
мне протягивает руку Маша Мария
дочь инвалид
инвалид ли
смотри мой ангел нам быть вдвоем
искуплением зла разлитого мною ли
будут долгие дни годы терпенья
о дочь моя ангел
мы любим друг друга
мы полюбили

*
с пучками соломы в руках я плачу на поле
бормоча шепча восклицая
Господи верни мне ее
а если нет помоги нести унеси боль эту
эту
и разве не слышал я: нет невозможно
и снова в слезах
среди скошенных хлебов
плачу и кричу
верни мне мою её
и в ответ слышу: молчание
и отголоски музыки
и касанье руки ее
нет невозможно

*
там где Мозель и Рейн соединяются в единый поток
у подножия монумента единству Германии
дождь все сильнее но все-таки
разрывы в тучах синие проблески
осень
желтые листья трава гравий дорожек
друг и жена его и
их сын маленький Петя
под зонтиком под дождем под небом

тучный Гийом[1]
я пересек в этот день его путь
пройденный в начале века
вдоль берегов самой загадочной реки Европы

брызги дождя падающего в воду
черные волны кажутся твердыми
черный мост кажущийся обугленным
темно-красные наличники окон
осень
вероятно весной
здесь немного гуляющих
а уж осенью
только мне вглядываться в туман
читая названия проплывающих барж
пузатая черная «Елизавета»
зеленая лоснящаяся «Вероника»
закопченный грузный «Герольд»

человек на корме одетый в плащ
о как он одинок
о почему Фолкнер не написал о нем еще одного романа
а ведь он держит в руке бутылку
и бросает ее и следит за падением

бутылка плывущая следом за кораблем
взгляд застилаемый туманом



ОГЛЯДЫВАЯСЬ НА ПАРАДИЗ


Тонкая пыль августа месяца вечер запах асфальта
пустынный квартал города улица спускается круто
чтобы подняться к площади
к деревьям отделившим кирпич и булыжник от неба
зеленой листвой оборванной по краям

нет не догнать не настигнуть автомобиль стремительно увозящий
силуэт нет профиль в окошке тело запахи нет все остальное
даже стремленье вцепиться в другого и удержаться
над пустотой открывающейся под ногами


(на повороте высокой насыпи в поезде
жена держала меня за руку плавающего в поту
от ужаса перед пустым пространством
разрезаемым лезвием полотном железной дороги
слава Богу всё обошлось в этот раз и в тот и третьего дня
и все эти годы)

Прикоснуться к другому спящему под родительской крышей всегда
даже будучи удаленным на значительное расстояние
в другой стране у другого моря на каменистой дороге
взбирающейся на холм к зеленому гребню
проникнуть неслышно под одеяло как бы не разбудить
коснуться твердых сосков соскользнуть
вминая лицо в живот волосы щекочущие губы
оставить его заночевавшее в бедрах
осторожно как бы не разбудить как бы
уплывая в волнах тепла растаивая в дыхании спящей

И этот отрывок и тот фрагменты с оборванными краями
гул дрожащего самолета повисшего над океаном
бесцветный разумеется цветной фильм по заказу авиакомпании
индивидуальный свет падающий с потолка на этот листок бумаги
одиночество смягчаемое разговором соседей но все же
в быстротекущей жизни удавалось вздохнуть удавалось
присвоить некоторые мгновения навсегда

и эти о Боже нет не мертвые строки
как преграда наползающим черным пятнам
безразличия почти ко всему да и вчерашнему шерри-бренди
уменьшившему и без того не очень жгучее пламя
души (говорили б греки)

В шутку крякает уткой мускулистый американец
вот некий трамплин вернее погоня заставляющая бежать быстро
и укрыться в мартовском утре давно миновавшем
в апрельском вечере в прозрачном рисунке пробивающейся листвы
женского силуэта рук пальцев касающихся лица
а теперь на зеленой еще траве впрочем желтеющей
в лондонском парке видеть осеннее солнце
рассеченное клином тумана сыростью бликами светофора

осень входит в меня криками птичьей стаи
собравшейся в небе уже проступают звезды

II

Столько опыта теорий любви еще тлеющих в памяти
плавающего в пустоте и только
женщина держащая за руку мои побелевшие пальцы
мой милый сейчас мы приедем спасемся мой дорогой

о этот поезд возносившийся в небо о поезд
каменное лицо пассажира застывшего за окном мансарды
запах мочи на лестнице прокисшего супа запах
сквозящий тонкой смертельной струйкой из-под облупившейся двери
складки на шее издателя покровителя покорителя муз
роняющий пепел на рукопись с пятнами слез
жирные пальцы пиво
жесткость в глазах нечаянно посмотревших с любовью
куриный смех почти хохот рывок к вагонной площадке
желчная рвота воды о глоток о глоточек
мертвой зеленоватой воды с надписью «не питьевая»
желтые пузыри на губах неизвестного
застывшего в зеркале
дрожащими пальцами я трогаю его лицо

В этой грустной самой печальной книге
Seien Sie nicht böse aber Ich muss lachen
звонкий смех парадиза оборачивается хихиканьем лупанара
я немного ошибся улицей и столетьем что за хруст в темноте под ногами
в распахнутой двери бойся увидеть если
вымазанные губы зубы погружаемые в жаркое
припухлые губы раздвигаемые крепкими пальцами теннисиста
грузный смех удовлетворения
торжества неизвестно над чем неизвестно
вырви уши с корнями выдави око
сожмись стань ножом проходящим без повреждений
не зацепись ни словом ни мыслью тем более
не зацепись сердцем


Поужинав в Филадельфии и вычистив зубы в Питсбурге
предоставив глазам плоскость равнины дороги преувеличенных шуток
как не вспомнить о парадизе не углубляясь однако слишком
не спускаясь к источникам там уже нету места
истоптанного ослами зебрами а чаще шакалами
обеспечившими наконец благо- и попросту состояние
а бесплатные наши порывы обернувшиеся все тем же
коктейлем закусочкой громким и тихим враньем самых отважных
шепотом бунтовщиков и даже когда-то гениям
нечем смазать свой самокат разве соплями
возглашающих здравицы тамады желающих кушать
три раза в день следить за новинками и бороться за правду

Может быть к лучшему почти бескровное завершенье
подвального да и чердачного идеализма
может быть время узнать что чистых вещей в мире
не так уж много тем более стран и режимов
везде найдутся вдохновенные строители табуреток
потускневшие фонари за окном в голубоватом тумане
навевают мысль что дела обстоят похуже
множатся созидатели пластмассовых роз кустарников легких
все те же крепкие подбородки просторные уши
сеющие по ветру безжизненные семена рабства и вот
едва заметные извилистые корешки в глазных яблоках
ищут влагу в зрачках

они-то и научат нас видеть прекрасное
слегка надавливая на хрящи у основания черепа
поворачивая голову наконец-то в нужную сторону

III

Огромная плешь этой американской страны
с низеньким лесом сгоревшей травой асфальтом
бетоном сетки дорог наброшенной на поверхность
так выловленное пространство достается мне
чтоб затухающая на руке жилка
жилка ритма осязаемого поддающегося пальпации
хотя бы такого ритма хотя бы

колебание пламени свечки дождь до изнеможенья
шорохи радио зеленоватого квадратика
глубокая о глубокая тень пролегшая между сосками
уплывающая по животу под сбившуюся простыню
тепло в парадизе растенья на окнах и даже
чай гораздо приятнее чем на самом деле

жарко выключи отопление жарко огонь блуждает по стопе голени
жарко истома болезни причина чтоб наконец позаботились
о если б болеть постоянно чувствуя
на потрескавшихся губах прохладные пальцы пипетку с лекарством
болезнь единственное лекарство от одиночества

открой же окно открой я задыхаюсь
закрой же окно скорее темнота вливается в комнату
в рот я задыхаюсь ляг рядом укрой
одеялом руками и животом губами
вот лучше не так опасны предметы
пустое пространство притаившееся за окном
дай мне чаю пожалуйста кажется оставалось немного картофеля
сладкого чаю только не выходи
нет только не уходи

побудь рядом прижмись пожалуйста так лучше
вздрагивающая кожа там тут и посередине
тепло проникающее повсюду и даже в сердце
поговори со мною немного я услышу так тихо
падает снег в памяти матовая белизна

прозрачная оболочка тела над снежной поляной
жарко сын протягивает чашку с питьем мой дорогой
дочь моя милая торопится доползти
доползти до меня со спасительною игрушкой
пестрая кукла клоун с чрезмерным носом
я протягиваюсь навстречу в слезах растворяющийся в пространстве
распятое оцепеневшее тело матовая синева вливается в мозг
я дотрагиваюсь до маленьких пальцев
последним усилием разрываю опутавшую простыню
порезанные ладони полоски капельки крови
капельки капли пятна
и чистая сила выбрасывает меня
из болезни


Сумерки Рейн пароход в вечернем тумане
камыши песок и кустарник камыши и
бесшумные крысы бегущие наперерез от воды там тут и дальше
в белом воздухе окутывающем сновидца

Шелест листвы приносимый ветром из далекого Парадиза
Едва различимый свет.

[«Ковчег» №6, 1980]



У БАШНИ МЕРТВЫХ ЯБЛОНИ В ЦВЕТУ

für K.

Не сожалеющий ни о чем тем более
не желающий начать жизнь сначала
и совершить иные поступки мысли прогулки
равнодушный ко многому почти ко всему вот разве
заходящее солнце заставляет смотреть в окно
быстро идущий поезд напоминает о других поездках
о закатах перед таинственной ночью
полной объятий запахов тела шепота иногда восклицаний
или вот тишиной как сегодня сейчас
спящая у меня на руках в ночном поезде идущем быстро на юг

Постепенно я возвращаюсь к простым вероятно словам
прежде ранившим мое самолюбие и настолько
что самый короткий путь я почитал за удел почти всех
а собственный – скрытым во времени и пространстве
не прожитым не обойденным никому не известным
едва не завершившимся впрочем пустынной январской ночью
когда некая сила отрывала меня если не от земли то все же
от пола промерзшей комнаты с оборванными проводами на стенах
с какой-то случайной посудой ножами и вилками составлявшими
загадочную фигуру абракадабру с медленно проступавшим смыслом
словно миг приближался продолжить мой путь в мире ином
почти самовольно кулак разбил опасный рисунок
желтые пятна крови на зеркале на рубашке на повеселевших обоях
повисшие в воздухе приближавшиеся к лицу
бегство долгий прыжок

Ночь полустанок ожидание пересадки спящие люди и мне
хотелось бы изобразить чашку горячего кофе бармена
(по ту сторону пролива Ламанш он разумеется бармен)
тусклый свет сонные лица кажется булочка с марципаном
маленькие предметы как-то стаканчик с салфетками
непременная репродукция картины Милле
сборщицы колосков не хуже не лучше медведей в сосновом бору
этих последних я рассматривал тридцать лет
в станционных буфетах России (если прибавить
годы младенчества) а теперь
другое текущее время
почти пять лет стоющих прожитых тридцати в другом
политическом измерении

Благодаря рассказанным пустякам
я восхожу постепенно к ритму из проясняющейся глухоты
подобной туману скрывающему пейзаж и вот
я слышу вижу красноватую точку Марса
однако на светлеющей части неба сияет планета Венера.
Дыхание спящей красавицы пришедшей ко мне из страны небольших удовольствий
маленьких неприятностей может тебе станет не по себе
несмотря на любовь к путешествиям поскольку поезд
гостиницы бедность суть метафоры одиночества
знающего множество о тысячи воплощений
(как всегда я забегаю вперед)
ты прижимаешься ко мне все сильнее и произносишь сонно
je t’aime oh je suis pleine de toi oh mon amour
я возвращаюсь к действительности вижу по ходу поезда
яркое небо мы выезжаем из ночи

Мощные столпы виадука с натянутой паутиной
из пружинящего металла река виноградники легкость
в костях словно воспоминанье о прошлых полетах
по крайней мере во сне (если поверить иным в иной жизни)
на пустынной вокзальной площади я спохватываюсь
я забыл что-то в поезде свое прошлое куртку а это хуже
все-таки холодно ранним весенним утром даже на юге
особенно иностранцу а впрочем
солнце все жарче ярче на теплой траве у подножия башни
называемой «маяк мертвецов» не забыть бы узнать почему
твоя рука расстегивает пуговицы рубашки
твои пальцы хранят утреннюю прохладу скользят
по горячей коже подобные лепесткам и верно
неподалеку цветущая яблоня и на этом бело-розовом фоне
черные волосы а глаза словно влажные изумруды
вернее морские водоросли если смотреть на них под водой
(если летом поедете к морю
непременно посмотрите на водоросли под водой)

Не сказать чтоб особенная меланхолия
скорее напротив вот фрукты вино тишина удаленной провинции
вполне достаточно зелени парка видимого не вставая с постели
свежести ночи в окне и далекого собачьего лая
продолжается встреча наших зрачков и пальцев плеч животов
мы обретаем единое тело о ма дезире
утром проснувшись я ищу тебя рядом и нахожу
воздух кажется сладким

Казалось бы наука терять
изучена досконально настолько что неожиданности
перестали быть ими как будто а впрочем сказанное служит тому же
превращенью страдания в музыку исполняемую для собственного удовольствия
а также друзей
музыку избавляющую от желания мести
за собственную наивность доверчивость веру
со мной остаются навеки пейзажи пустынных дорог и холмов
и сонного города с белыми улицами и домами
твой взгляд полный нетерпеливой любви
и ночь и небо со дна гостиничного двора
Марс стоящий в небе что так естественно в марте
мерцающая Венера твой голос упавшие пряди волос
контур плеч и груди в полумраке о сер муа анкор плю фор о анкор

Я готов сказать невозможное я
готов ко всему но все же послушай нужно собраться с духом
под этой бедной но прочной одеждой бьется горячее сердце
о я тебя как сорок тысяч братьев не могут
ежедневно я буду дарить тебе превосходный дворец
самый скромный из них побогаче квартиры виллы
автомобиля (цвет его – разумеется красный – выберешь ты
все-таки первый автомобиль впечатляет сильнее первого причастия
в наше время сие замечание тебя недостойно однако правдиво
пусть от него веет скукой как от эмигрантской газеты)
о мои бедность свобода любовь

В душноватой мировой столице
крысиные мордочки мелких заработков грызущих мою экзистенцию
о неужели тебя не отнять у твоего прошлого небольших удовольствий
небольших неприятностей из которого вытекает твое будущее
и тут я бессилен хотя настоящее на моей стороне
оно нет не погибнет ты будешь считать его сновидением
дурным матерьялом для общественного положения
в стране приятных приспособлений одним словом комфорта
прочного как скала
но ты будешь вспоминать странного человека
угостившего кислым зеленым яблоком
вспомнится ночь в холле гостиницы
моя история о нашей жизни в засыпанном снегом доме
с кошкой собакой камином у подножия Альп
однако видишь ли понимаешь не правда ли эта сказка
теперь уж вовсе нелепа поскольку твое настоящее а также мое
отчаянно сопротивляется твоему будущему
прорастающему из прошлого словно бамбук сквозь живое тело
(говорят есть такая китайская казнь
если ты в это не веришь
я не буду настаивать)

Кажется раньше
меня пленял вид этой громоздкой обсерватории
стоящей недалеко от нашего дома не так ли
тоже открывающей ночью голубоватую щель для того
чтобы взволнованные ученые рассматривали Марс время весеннее
или даже Венеру с радостью отмечая скопления облаков
я поговорил бы о живописности этого вида на парижские крыши
с белым собором Священного Сердца на горизонте
слегка оскверненного черным пеналом якобы небоскреба
если б не опасался уплыть чрезмерно в сторону
о чем предупреждает мелькающая глухота перебои ритма

Пустынный летний скверик несколько стариков никуда не спешащих
вот образ мира тихое плетение сетки тоски мертвого сердца
уж лучше раскачиваться в долгой пешей прогулке
грозящей превратиться в труд

О братья потерянные во всех временах рассеянные в пространстве
оставившие опыты созерцаний ночной тревоги о братья
мое призрачное одиночество оборачивается призрачным
многолюдьем подземного перехода метро пахнущим кислым
расчетливым глупым ничтожным властным прелой одеждой
о братья так трудно рассечь воздух взмахом руки почти невозможно
хотя мне известны приемы принадлежать к человечеству
держась несколько в стороне слишком ораторы брызжут слюною
распространяют отвратительный запах любителей лошадей
или смотрят глазами с едва намеченными зрачками
медленно двигаясь к башне мертвых

Край золотистого неба ночь тяжелеет
стакан горячего чая жгущего губы словно
боль тела избавляет от боли другой как говорится душевной
твое прошлое проступает через тебя навстречу
будущему твоему но я кажется в силах
насмешкой нежностью двусмысленным жестом
издевкой лаской сопротивляюсь ему
сражаясь с целым народом с поколеньем невидимых предков
с твоим детством

Планета выплывает из-под меня оставляя
розовые лепестки отцветающих яблонь в судорожных руках

Ночь неистовые объятья междометия наслажденья
нераздельность рук тем более животов
мы дышим дыханьем друг друга соединенные ночью
а на рассвете
твое лицо кажется розовым
день наступает

Вот я родившийся так давно счастливое бедное детство
проведя другую часть жизни в рабстве в надежде в попытках
построить дом мою крепость отгородиться для созерцаний
едва не задохнувшись от непривычки рождаться вторично
на пустынном ночном шоссе (редкая птица долетит до его середины)
поднятом над землей над пространством залитом асфальтом
там внизу автомобильный свет словно фонарик в руке потерявшего пуговицу
одиночество движет мною искать новых случайностей совпадений
я становлюсь прозрачным проходящие через меня события
автомобили гостиницы пешеходы обрывки газет шкурка банана
бархатный профессорский голос по радио
друзья братья и сестры в странах Востока
очевидно имелся в виду и я до поры
до времени пока не поселился среди этих многочисленных родственников
надо отдать справедливость они
не подозревали о существованьи соседа а впрочем
эта тема исчерпана: дно под ногами

Меня снова занимает противоречие
недоговоренность уклончивость старых книг рассеянных братьев
меня снова смущает завеса отделяющая наш мир от всего остального
вероятно не зря потрачено столько времени на околесицу
чтобы разглядеть за почерневшим цветком за покрытым инеем зраком
вечность выплывающую из прошлого будущего моего
из этого яркого рассветного неба
запотевшее стекло неподвижного автомобиля на пустынном шоссе
разбудившие меня холод и радость
наслажденье свободой

Дело конечно не в глупости или незнании
даже не в том что лицо человечества
вспотевшее выбритое пожелтевшее убитое гримом или наоборот
дело не в том что выбор так невелик
между банковским служащим или наследственным палачом
можно миновать того и другого
тем более ночью века и босиком
возвращаясь на родину одиночества перед Богом.

1980-81

[«Крещатик» №29, 2005]

НОЧЬ. ГОДОВЩИНА

душа моя
ты слышишь ли
ты слышишь
приближенье
памяти о ней

о созерцая луг
где овцы разбрелись
не опасаясь волка
деревьев кроны
просвеченные солнцем
словно платье
твое
невидимая ты присутствуешь
и мощный Бог
дарует равенство
изношенности тела
смерти

о чем рассказывать
заснувшим в мягких креслах
нам любимцам гибели

а нежности моей не хватит
на то чтоб ты пошевелилась
и вздохнула

прекрасных рук твоих
белеющий кораблик
поверх одежды темной
о лик твой утонувший
в золоте волос и эта
музыка

в тяжелой глухоте
наставший день
единственный
и эта встреча
та
и трепет век
и радостное ты
сегодня праздную
тридцатилетие
моей печали

пройти протиснуться
не слышать этих тех
рисунок крон мое ласкает зренье
немного тишины
пожалуйста приснись мне

я долго старился с тех пор а ты
старенья не узнала
о юность губ твоих
сияние волос
и взгляда

и снится голос твой



Eu en Normandie 2001

[1] Аполлинер