Марианна (для журнала 'La Vie', из неопубликованного)

version russe

До городка Вуарона я шел пешком, и поначалу в новых ботинках, которые мне подарили в монастыре Гранд Шартреза. Их достал из огромного шкафа отец-наставник Кирилл, заметив, что состояние моей обуви отчаянное. Отец-наставник – это должность. Так называется монах, занимающийся послушниками.
У новых ботинок всегда есть один и тот же недостаток. Они трут ногу, даже если приходятся в пору. И я с облегчением отдал их старому человеку, сидевшему возле карусели на городской площади. Вид у него был меланхоличный, он даже заговорил о жестокости жизни и снял с ноги башмак, подошва которого оказалась дырявой. Не без удовольствия я подумал, что подарок отца Кирилла ему и предназначен, и что Провидение воспользовалось мною как перевозочным средством. Старик – быть может, владелец карусели – остался очень доволен приобретением.
Процветание Вуарона связано с деятельностью монастыря отшельников: тут делают знаменитый ликер. Кстати, поначалу он был лекарством, и лишь спустя лет двести превратился в столовый напиток. И производство его носит определенно светский характер, хотя братия и удерживает, кажется, секрет рецепта. Поразительно число составляющих трав в монашеских ликерах: 60, 70! Сколько же лет нужно поститься, буквально не есть ничего, чтобы нёбо могло различить столько оттенков. Голод просветляет и утончает даже вкус, самое приземленное из пятерицы человеческих чувств.
На вокзале меня ждал приятный сюрприз: моих денег хватало, чтобы доехать до Лиона на поезде. В купе уже сидели два молодых американца. Из их разговора выяснилось, что они студеньы, живут в Иллинойсе. Три недели они провели в Италии, а теперь возвращались домой через Францию и Лондон. Домой! У американцев все есть, подумал я, даже это.
К нам присоединилась пассажирка, молодая француженка. Немного повозившись, она устроилась и открыла книгу. Время от времени она рассеянно посматривала в окно; присутствие молодых людей ее тревожило и влекло. Появились еще попутчики, которых я уже видел в Шартре: мать и сын. Юноша хотел поступить в монастырь, и мать приехала с ним посмотреть. Несмотря на жару, будущий подвижник сидел в костюме, застегнутом на все пуговицы. Было видно, что он страдал и терпел.
Когда поезд тронулся, потянул сквознячок, стало легче дышать, и мы все помягчели. Зеленый пейзаж Изера плыл за окном, плавные линии старых гор. В поезде есть что-то магическое, не правда ли? Словно он нас увозит от прошлого, мы трепещем ввиду неизвестного нового и слегка грустим о миновавшем: иногда бывало и там хорошо. Не всегда, но бывало.
И вот тут-то один американский рюкзак – добротный, огромный, подстать американским плечам, лежавший на полке над моей головой, – вдруг накренился и рухнул вниз, проехав углом моей голове и лицу, сорвав очки.
– Извините меня, пожалуйста! – воскликнул я автоматически, шаря по полу руками в поисках оптического устройства. Нужно, кажется, пояснить, почему я стал извиняться. В то время я штудировал Лествичника, Кассиана и других столпов раннего монашества. Ясно ведь, что случайностей не бывает, и что если на этот раз ты по-видимому невиновен, не за прошлые ли грехи ты получаешь по голове согласно божественной справедливости?
– Ничего, ничего – бормотал американец. Немного смущенный, он водружал рюкзак на прежнее место.
– Вам не в чем извиняться! – вдруг послышался звонкий голос. – Это им нужно просить прощения!
Лицо нашей спутницы было прекрасно. Черные брови грозно сошлись, тонкие ноздри раздувались. Она выступила на защиту бедного и угнетенного – и это был я в моей потертой одежде, против обидчиков – крепких, рослых. Она гневалась и на меня: разве можно принимать обстоятельства так безоглядно! С такой отреченностью!
Я любовался ею. Это была сама Марианна, олицетворение Франции, в борьбе за справедливость. Божественную, драгоценную. Чтобы еще и вырвать несчастного из его покорности судьбе, внушить ему чувство собственного достоинства. Наверно, еще ее возмутило и то, что это были американцы, уверенные во всем и навсегда, как кажется нам, европейцам.
Ее жест показался мне чуточку материнским. В республиканской Марианне проступила в этиот миг «старшая дочь церкви», как называют Францию Папы. Старшая дочь защищала бездомного иностранца.
– Я прошу у вас прощения! – сконфуженно и старательно проговорил американец.
– Ничего, ничего – говорил я, улыбаясь, слегка встревоженный тем, что оказался в центре внимания (столпы монашества это порицают). И добавил, смотря в зеленоватые глаза попутчицы:
– Мадемуазель, вы коснулись моего сердца.

2002