Русский блоGнот

Friday, July 30, 2010

Дневниковое (июль 2010)

А ведь тоже приятно: почитывать то и это, и вспоминать еще прочитанное и увиденное (лучше один раз увидеть…), и затем жонглировать мыслями мыслителей и цитатами в цитатах… Составляя лениво свою картину мира, страны, отрезка истории… Более или менее последовательную… (и оплачиваемую ? – нет, не всегда…) Как и популярная песня, теория не должна переходить границу, где кончается китч (общезначимые красивое и истинное) и начинаются тропинки одиночек… Идти по тропе неуверенности…

Кажется, только в естественных науках есть еще островки-острия, где китч невозможен…Так, переливая из сосуда в сосуд, достигается ценность содержимого. Ибо если химик говорит «нейрон» и «серотонин», что с этим делать писателю ? Это не его материал ! (говорят ему) Он смотрит по-другому, и видит (случается).

Войти в берега свои.
Половодье юности достало туда, где летом уже не бывать, куда осень зрелости не заглянет, где профессору повторений нечего делать.

Энергия… «исходящая изнутри ((тела, существа)) способность действовать» (Аристотель, а напомнил Карло Гадда)…Исходящая изнутри… И вот, всё меньше исходит… Затухание колебаний маятника… протухание, наконец.

Отделяется, снимается слой… университетский профессор не чувства испытывает Петрарки, а чувства свои другого рода, – радость от удачи находки текста, смысла, предваряющую удачу карьеры. Благосклонное вниманье Лауры к поэту, благодаря колбе и змеевику учености, превращается в аплодисменты докладчику на кафедре. Есть еще превращения менее зримые: озабоченность книжного торговца тем, что сонеты сегодня не очень «идут», несмотря на красивые обложки и печать типографскую. Великий бессмертный приносит ему менее удовлетворения, чем убогий романист из супермаркета.

А словесность наложила свой отпечаток, он в подходе к материалу: писатель одинок перед своим жизненным опытом любого рода: он видит рожденье и смерть, свободу и рабство, любовь, и он видит их, будучи подвластен им, испытывая сам их: любящий, ему выпало наблюдать сейчас смерть, и она кажется ему не столь ужасной… порабощенный, он видит болезнь, и тогда она кажется ему избавлением…

Слабость писателя (трусость) в том, что он назовет малодушно имя предшественника, коллеги. Представьте, что землепашцу надоело выращивать новое зерно, и он пошел бы вынуть пакет готовой муки, – зачем, мол, возиться! Так и писатель: вот вам Толстой или Чехов. И публике, в общем, спокойнее кушать: не идти по тропинке за кем-то, в ком нет уверенности (да и сам-то идущий уверен ли ?), а лучше ехать в автобусе бестселлера. Не беда, что в никуда, а точнее, к месту встречи обменом мнений, точнее, обмену знаками, что живы и что вместе пока еще на земле. Вот где трудность и риск.

Писатель-то может позволить себе медиумизм – некоторый, относительный, культурный, «когда строку диктует чувство» (вот я и попался: не правда ли, стало легко и просторно, когда из моего пробирания неизвестно куда мы вышли в просторный зал: Пастернак, 1890-1960, и т.д., – и наш нищий и грязный 2010-й, этот тыкающийся в «будущее» слепой червь, даже в общем-то и не нужен: столько веков прожито до нас, столько лет, сколько зим, давайте тут и останемся, в освоенном прошлом и тем более недавнем, и уже не опасном (неизменном).

И однако…
Сегодня Карло Э. Гадда, эрудит, чтимый-читаемый в ночные часы, помогает мне мыслить; но вглядываться в события 64-года – где-то в Сибири, среди снегов и людей и ситуаций для меня тогда совсем новых – тут нужна подготовка, а не товарищ и провожающий (конвоир?)

Писатель – тот не труслив, кто подобен врачу и священнику, он имеет право войти в любое положение человека любого, оставаясь в пределах досягаемости (чувства, мысли).

Речь не мальчика, но мужа. Игривость отходит – игра слов, например, как часть/возможность игривости. Мысль наступает, приходит, рождается, не зависящая от случайности фонетики рифм… Излучаемая предметами и событиями, которыми жонглировать – да и просто переставить местами – нам невозможно.

Экзистенция

заворожен красотой облаков
очарован волнистой линией горизонта
ошеломлен формой дуги согнувшегося под ветром дерева
ослеплен жемчужным блеском зубов Линды
озадачен раздражительностью полицейского
убаюкан проповедью священника
встревожен видом бедра остановившейся рядом велосипедистки
обезоружен ее невинным вопросом
смущен бесперспективностью попытки к сближению
утомлен мыслию об административном ходатайстве
облегчен возможностью отложить хлопоты до другой недели
успокоен прибытием на свою остановку
умиротворен безмятежностью улицы
доволен перспективой вечера чтения трех интересных книг