Дневниковое 18/11/10

Послушал разговор двух писателей и вставил туда пару слов. Привлекло замечание о Понже, которому дань отдавали внимания Камю и Сартр, сами всё более отходя от искусства - за данью - в сторону деятельности социальной.
Отправился затем ко врачу пожаловаться на усталость, да и вот и на боль в боку. Он отнесся сочувственно, заинтересовался металлическим привкусом во рту, развел руками: "Как говорится, врач лечит, но выздоравливает больной!" Они поговорили на общие темы, как и прежде бывало, отодвигая куда-то его скучные недомогания. Да, да, традиционная политика партий ушла с подмостков, а состав групп давления нам неизвестен... "Мы живем в умной стране, политики могли бы спастись от забвения, обнажив эти тайны, - сказал доктор. - Ну что ж, с давлением у вас все в порядке... Кстати, говорил ли я вам, что у вас сколиоз? Нет? Так вот, теперь знайте. Да и горб у вас тоже. Вы ведь это знали? Нет? Странно... Занятия спортом вам скорее полезны. Сделайте вот эти анализы".
Он колебался, пойти ли на концерт, неожиданно объявившийся, частный, памяти автора "Жертвоприношения". Вот если б еще отдохнуть... откровенно вздремнуть полчаса... Но ехать к себе, а потом возвращаться... В кафе за газетой? Прикрывшись новым составом правительства на первой странице, он отдался в руки Морфея... Выплывая из дремы, ему вспомнился врач: "Мне кажется, нас ждут катаклизмы природы... войны, быть может... Вы замечали? Когда люди уж слишком пренебрегают моралью, происходят события, их ужасающие, загоняющие в рамки... Саморегуляция общества..."
Поначалу концерт раздражал: усевшимся рядом господином официальным, с тем самоуверенным взглядом, который зовет природу к кошмару саморегуляции. "Как сказал великий философ Ницше, - начал русский конферансье, - маленький человек прыгает по земле. Вот почему сегодня мы здесь, чтобы напомнить о великом человеке, авторе "Зеркала"... - Мысль философа переводчик счел нужным усилить, переведя: "прыгает, как блоха". Оркестр начал трудиться и уже довольно скоро одолел его раздражение. Сопрано и меццо-сопрано успокоили вовсе и повели с помощью нот Перголези в иные края. Но увы нам! Мусор аплодисментов сталкивал вниз, не давал подниматься. Искусство сопротивлялось, однако сидевший рядом хлопарь сигнал подавал, и хлопало в ответ большинство, и даже если заткнуть уши - он попробовал - увы! Вот если б выманивать лидеров хлопанья под благовидным предлогом: "Господин, вашу машину увозит полиция!" И побежит меломан, хлопая дверями, забыв о звуках сладких! Туда ему и дорога.
Близилось окончанье. "Erbarme dich, mein Gott"... меццо-сопрано и скрипка, и осторожный оркестр... Не в этом ли всё... Завершение дела великого Убийства Сына... ненависть ярости снята... мир... отдых... весна...
Лейла (Ночь...) вспомнила, что именно в этот день 18-го четверть века назад художник узнал, что болен неизлечимо.

гоп-арт

Тут он и вышел с гитарой и в майке,
А она выбежала в чем мать родила.
Они пропели всё без утайки
И всё показали. Такие дела.

Когда они кончили, в зале молчали.
Кто как сел – так и лег на покрытие пола.
Шары светились, снежинки мчались.
Кассир допивал стакан (валидола).

По улице ж проходила эпоха
С той же скоростью, что и всегда.
Хотелось жить до последнего вздоха.
На братских могилах цвела лебеда.

Наследие Галилея

– Ах, продолжайте ! – сказал я, взволнованный. Р. сидел неподвижно.
– Так вот, представьте себе, господин, я, столько времени потративший на изучение жизни Галилея… Вы ведь слышали о его реабилитации Ватиканом в 1994-м году? Я имел к этому отношение. Я готовил досье.
– Слышал, конечно, хотя и не мог понять, как это приговоривший может реабилитировать свою жертву? Сказать: я вас мучал напрасно? Я вас зря убил? Максимум, что может сделать тут судья неправедный, это покаяться перед Богом и попросить прощения у жертвы… И принять приговор, который ему будет вынесен.
– Вы хотите максимума, Николя… А я вам скажу… я вам скажу о другом, может быть, потому, что вы иностранец… Вы понимаете, что со своими нельзя говорить? А если нет, то вы сейчас поймете…
Руки его дрожали, и так, что ему пришлось их соединить, чтобы поднести чашечку кофе ко рту.
– Так вот. Готовя дело Галилея, я, конечно, вошел в обстоятельства его встречи с Алессандрой Боккинери, – вы, возможно, знаете, что эта дважды вдова появилась у него в Арчетри, где ему предписано было кончить свои дни и где он их кончал. Он медленно становился слепым, и молва радовалась тому, видя тут опровержение его опытам с телескопом, которыми он навел на себя гнев инквизиции. Не сказать – Ватикана, потому что среди ученых иезуитов у него оставались приверженцы, и сам папа Урбан, повторивший его опыты, с ним соглашался, – но у бедного папы был и другой опыт, – он видел полеты, иначе говоря, левитации Джузеппе да Копертино, монаха, во время мессы. Состояние этого Папы – ключ ко всей современной истории. Я видел подлинные протоколы, подписанные папой и утонувшие с тех пор в ватиканском спецхране, – об этих левитациях.
Я пристально смотрел на него. Типичный эрудит – в своем небрежном пиджаке, но еще с претензией на парижский тон, – с галстуком-шарфиком вокруг шеи.
– Так вот, с тех пор образ Алессандры мне казался особенно привлекательным. Да, думал я, почему бы и нет, почему бы судьбе не послать Алессандру – эту нежную умную женщину лет 35, потерявшую мужей и находящую удовольствие в ученых разговорах, – Галилею слепнущему? Я находил это весьма романтическим и трогательным, и настолько, что однажды, гуляя здесь среди деревьев Люксембургского сада, я вообразил себе возможность, так сказать, повторения…
Он задумался. Я не тревожил его.
Он вдруг встрепенулся :
– Вы знаете, тут мне мнится боттичелевский образ: весна провожает зрелость на тот свет… как бывает, что юная сборщица винограда складывает нас в корзину… Слушайте, я абсолютно успокоился. Вы догадываетесь, почему я болтлив? Нет? Вчера меня вызвал лечащий доктор… Часы поставлены, дорогой друг. Так вот, не знаю почему, но мне захотелось с вами поговорить. А теперь я вас покину.
Он встал и пошел к выходу довольно поспешно. Вероятно, он заметил кого-то сквозь стекла кафе. Но он не успел дойти до выхода. В кафе стремительно вошла женщина, и я ее сразу узнал. Это была М… С нею и я был, так сказать, знаком, но это ничего не значило. Раскланиваться с нею – так что же, весь литературный Париж с нею раскланивался – хотел бы, по крайней мере, хотя и тут происходил отбор. На мой бонжур М… отвечала. Но уже фраза «как поживаете» оставалась незамеченной, и я далее не отваживался.
Сказать ли, что М… красива ? Начать с этого, разумеется, можно. Продолговатое лицо, черные взлетающие брови, и глаза – темные, почти изумрудные, вдруг сыплющие искры в момент воодушевления и удовольствия… Но если бы только это… Сам силуэт тела, этот образ магического кувшина, чью линию творец провел, наслаждаясь, – и вот он, от плеч до стоп. В обществе моего знакомца однажды, по случаю какой-то премии, в общем разговоре, она стукнула меня по-приятельски по плечу, одобряя, вероятно, мое высказывание, – и как мне описать этот удар тока? Все мое тело встряхнулось и… Но М… уже отвернулась, и уже говорила с каким-то лауреатом на языке, которым я владел, увы, недостаточно… Но эти тридцать сантиметров, которые нас разделяли, потом сорок, потом пятьдесят и метр…
А теперь она расцеловала моего знакомца. Было ли это наградой за «поставленные часы»? Но если так, то все справедливо?
Они вернулись к моему столику.
– Вы ведь знакомы? – сказал мой знакомец скорее утвердительно.
– О да! – сказала М… и приблизила свое лицо к моему, предлагая парижский обряд встречи знакомых. Шелковистость ее щек и прохлада их. Мы коснулись друг друга. Я боялся, что она почувствует мой трепет, – а она и почувствовала, но вовсе не удивилась. Р… смотрел на нас внимательно, но отчужденно.
– Так вот, Алессандра… – сказал он. – М…, слушайте, мы ведь много говорили о ней. Осталось проверить одну важнейшую подробность – и я не успеваю, увы… Нужно установить – а к тому есть предпосылки – что Алессандра появилась у Галилея вследствие… впоследствии… короче, потому, что ее исповедником был папа Урбан… Ее появление у заключенного – точнее, у ссыльного – это своего рода просьба об извинении… Окей ?
Он отдыхал, полузакрыв глаза. Я не мог отвести взгляда от профиля М… Она отвлеченно посасывала кока-колу через соломинку. Был тот час, когда это кафе напротив Люксембургского сада пустеет. И скоро ему закрываться.
– А теперь я поеду домой… – сказал вдруг мой знакомец. – Кажется, сыро.
– Я тебя отвезу, – сказала М… И повернувшись ко мне, добавила : – Мы увидимся, не правда ли? У Р… есть ваши координаты ?
Жизнь моя продолжалась. Нужно признаться, что М… в ней присутствовала – образом, костюмом, который мне казался похожим на какой-то прохожей, ее жестом или запахом духов, который я ощутил в день нашего прощания. Или – изредка – снимок в газете, как правило, на заднем плане, без ее имени в подписи, но было ясно, что ее приметил и ею увлекся фотограф. И всегда лицо ее было иным.
На снимке вечера, посвященного памяти Р…, она присутствовала. Задумчивая и мягкая. Я туда не пошел. Это собрание было официальным, и делать там было нечего. Ближе к файф-о-клоку мне захотелось движения, и я спустился и вышел на улицу, покрытую листьями платана. Они скрежетали, влекомые ветром. В привычном кафе все притихло в час перед последним натиском ужинающих. Были свободные столики для завсегдатаев, зашедших на рюмку или чашечку. Я уселся, спросил кофе и раскрыл свой портфель, желая вынуть чтение и, может быть, лист бумаги что-нибудь записать. И вдруг закашлялся. Отдуваясь, я вытирал еще губы платком, как дверь открылась, и в кафе быстро вошла М… Никогда я не думал, что женщина может быть настолько красивой. И грациозной и грозной одновременно : ноздри ее раздувались от быстрой ходьбы, но были тонкими и казались принадлежащими примчавшейся лани. Странным было ощущение чего-то упавшего внутри меня, словно эта встреча знаменовала особенное.
– Здравствуйте, – сказала она улыбаясь, голосом нежным, любящим, которому никто не мог бы противостоять. – Вы так смешно кашляете! Но это… пройдет? – сказала она вопросительно. Вдруг я взял ее руку и погладил тонкие пальцы, прохладные, и поднес ее запястье к губам, почему-то зная, что это позволено и даже, так сказать, предопределено, – с тех пор, когда органист в безлюдной церкви, в Нормандии, испуганный, вероятно, моими рыданиями, вдруг отозвался безумными аккордами и хрипами фуги Баха. И тогда выделилась из хаоса звуков – мелодия ласки и прощения. М… смотрела внимательно, не отнимая руки.