Русский блоGнот

Monday, August 29, 2011

Dnevnikovoe

*
Ощущение подвешенности/невесомости в конце 60-х, в разговоре с убежденными сторонниками совка: их высказывания ни на чем не основаны, они говорят так, потому что им сказали так говорить. Ни логики, ни практики, ни фактов. Они живут в мире фантазии. И однако не безобидной: когда они чувствовали, что их аргументы кончаются, начинались скрытые угрозы поговорить в другом месте.

Пойти «навстречу» – взять инициативу к отношениям – неизбежно потом интересоваться/волноваться о судьбе этой инициативы.

В юности – интерес к тому, что люди думают о вещах и об отношениях; затем внимание сдвигается к самим вещам (а уже встроены в сознание «мартышкины очки» образования); в старости начинается обобщение (философствование)…

Утреннее изнеможение, несмотря на хороший (и сладкий) сон. Вероятно, это и есть старость.

Старение: все больше вещей должны – хотелось бы – сделаться сами, без моего участия. Разум признает их необходимость – или, по крайней мере, законность – во избежание осложнений – или хотя бы привычную повторяемость их, однако тело и я к ним безразличны. Потому ценны и освежающи миги, когда части собираются в целое. При виде, например, велосипедистки, вдруг весело – трезвоня звонком – обогнавшей меня и умчавшейся, крутя педалями так, что лишь мелькали загорелые икры и бедра. Невозможно не устремиться следом, надеясь на светофор, который загорится красным светом. После пяти минут гонки замедлить естественно ход, потеряв дыхание, и, взглянув случайно в витрину лавки, увидеть в стекле отражение карикатуры Домье.

Friday, August 26, 2011

Чтобы закончить с теориями Соломона Волкова

Полемическое напряжение, вызванное «эстетической программой Сталина» Соломона Волкова, упало. Теперь можно спокойно присмотреться к его писаниям, попробовать определить их тип и место.

По-видимому, главная их характеристика – обсценность. Этим словом приходится транскрибировать obscenity, obscénité, Obszönität европейских языков. Словари переводят их на русский как непристойность, похабщина, сквернословие, иногда уточняя – похабщина с оттенком инвективы, провокации. Наиболее обобщающ и абстрактен был бы термин похабщина, если бы не слышались в нем «грубое и непристойное описание интимных отношений».

*
«Для меня шолоховские письма – это художественные произведения, – говорит Соломон Волков ("Новый Журнал", Нью-Йорк, №262, с. 319). – Еще важнее, что он адресовал их человеку, который мог что-то изменить и который после написал свою знаменитую статью «Головокружение от успехов». В каком-то смысле эти письма сыграли более важную роль и спасли больше жизней, чем если бы он написал нечто антиколхозное, оставшееся лежать у него в столе».

Джугашвили и К° – и Шолохов в том числе – занялись в это время уничтожением крестьянства – последней, единственной и многочисленной опоры – не скажу демократии – но независимости в России… чувства независимости, без которого невозможна никакая инициатива.

Джугашвили осознал в тот момент, что кресло преуспевающего киллера под ним зашаталось, и он написал «знаменитую статью», готовясь свалить свою вину на местных кагебят, – на случай, если соратники, спасаясь от народного возмущения, начнут выбрасывать его на помойку истории. Такой перспективой встревожен и Шолохов.

Волков не задумывается, какие ужасы скрыты за словом «успехов» в названии статьи, – те самые, которые выразил анекдот 60-х годов: «Ради революции вы расстреляли бы триста тысяч человек, товарищ Сталин? – Канешна, Владимир Ильич. – А миллион расстреляли бы? – А чем гаварить, Владимир Ильич. – Э, батенька! Тут-то мы вас и покритикуем!»
Конечно, С. Волков – лишь один из многих авторов такого рода. Весь советский период отмечен обсценностью, интеллектуальной похабщиной. Обсценен Бронштейн в 1921 году, говоря, что «эпидемия тифа помогает нам решать проблему голода». Обсценен командир матросов, разгоняющих Учредительное Собрание: «Караул устал», – в их головы не может поместиться идея государственности на службе общества.

Обсценность – логика, оторвавшаяся от морали, родная сестра цинизма. Она по-своему последовательна, однако не имеет контакта с реальностью человека. Ибо реальный человек – это не тот, который пытает или выдерживает пытки. И не тот, который поет о счастливой свободной жизни, делая вид, что Гулага нет.
Реальный человек – это герой «Феномена человека», известного произведения Тейяра де Шардена.

Обсценность – черта советского мышления. Один олигарх написал в своем жж, что не все было плохо при советской власти. И он прав: в тюрьме не все плохо, – после тяжелого дня, например, тело и душа радуются миске горячей баланды. Однако обсценно оправдывать ею тиранию. Обсценно описывать действительность совка в понятиях, заимствованных из описаний других режимов и эпох. Вот и простое название книги – «Сталин и индустриализация Советского Союза» – обсценно, похабно, цинично, поскольку цели и способы этой «индустриализации» иные, чем, например, в Англии 18-19 веков, откуда пришел сам термин. Детский труд на шахтах – одно из безобразий английской жизни того времени – нечто иное, чем сталинский геноцид.

*
Совок отличался невозможностью индивидуальной карьеры. Продвижение в любой области обусловливалось строгими рамками и формами. Соломон Волков страдал от этого более других, и теперь его страдание юноши вылилось в обсценную теорию «стратегии карьеры» художника или поэта. Волков символически осуществляет свои мечты на других жизнях. Он начал с мелких услуг деятелям культуры, начал с лести, чтобы войти в доверие. Люди, узнавшие жестокость совка на себе, как Ахматова, например, Волкова близко не подпустили. Теперь он им мстит, пытаясь объединить их в одну категорию с их палачами. Это у него «диалектичность».

«Это Ахматова – великая мастерица творить свой персональный миф, – говорит Волков. – Она умудрилась, когда расстреляли Гумилева, при наличии вдовы (она была разведена с Гумилевым) сыграть ее роль» (там же).
«Умудриласьмастерица» – то есть очень старалась, только об этом и думала… «Сыграть роль вдовы»… – таких ролей, смертельно опасных в те годы, было миллионы. Обсценный взгляд Волкова на культуру не допускает ни глубины, ни нюансов. Его жену не расстреливали, к счастью, – и, к несчастью, Волкову не пришлось почувствовать и узнать, что солидарность с убиваемым ближним меняет к нему отношение, что разрыв между мужем и женой теряет остроту – рядом с расстрелом отца ее ребенка.

Оказывается, о таких простых и очевидных вещах нужно прямо сказать, – в виду этой новой волны старой обсценности совка.

Государство всегда виновато. Вольно ж Соломону Волкову – жертве, может статься, оксюморона своих имени и фамилии, писать «историю культуры от Романовых до утина». Соломон Волков, «мирный» и волк, Соломон волкόв, волчий Соломон, мудрец хищников! Это его драма. Внутренняя жизнь культуры оказалась ему недоступной. Несмотря на знакомство с Тышлером, Шостаковичем, Бродским, Волков был и остался в наружном наблюдении за нею.